Елизавета Петровна - Сахаров Андрей Николаевич (книги полностью TXT) 📗
Он подошёл к Головкину, взял его под руку и вышел с ним из зала.
В следующей комнате к нему поспешно подошёл молодой офицер из дворцового караула. Это был знакомый нам Мельников.
– Ваше высочество! – сказал он, вытягиваясь в струнку перед регентом. – Караул задержал какого-то человека, назвавшегося гофкомиссаром Липманом. Несмотря на запрещение вашего высочества кому бы то ни было входить во дворец, Липман настойчиво пытался пробраться сюда и грозит немилостью вашего высочества, если о нём не будет доложено, так как у него имеется дело первой важности!
– А, понимаю! – сказал Бирон. – Потрудитесь сказать этому господину, что я считаю его домогательства наглостью. Для приёма отведены утренние часы, а не ночь!
Мельников ушёл.
«Пронюхал что-нибудь еврей!» – с тревогой подумал Головкин.
– Я понимаю, что ему нужно, – злобно заговорил Бирон, с обычной для него лёгкостью переходя от мрачной подавленности к потребности обрушиться на кого бы то ни было, что бывало с ним обыкновенно после неумеренного питья. – Представь себе, граф, третьего дня я вызвал к себе эту собаку, которая мне всем обязана, и предложил устроить заём, весьма необходимый казне. А этот негодяй решился ответить мне, что заём невозможен, пока правительство – то есть я – не примет некоторых необходимых мер для своего упрочения. Он хотел было перечислить мне эти меры, но я попросту выгнал его вон, пригрозив, что в двадцать четыре часа вышлю его из России! Какова наглость! Всякое животное осмеливается посягать на власть! Ну, теперь он, верно, понял, что его дело плохо, – прослышал, должно быть, что я уже послал курьера за границу, вот и прибежал. Ну да погоди! Набегаешься ты у меня ещё!
Они прошли дальше, направляясь к выходу. Но вскоре Мельников явился опять.
– Ваше высочество! – сказал он. – Осмелюсь доложить, что гофкомиссар настаивает на том, чтобы его пропустили. Он говорит, что явился к вашему высочеству не по собственному делу, а по вашему и что может приключиться плохое дело, если его не допустят…
– Так прогнать его прикладами, если он добром не хочет уйти! – чуть не с пеной у рта крикнул Бирон. – По моему делу! Я думаю, что по своему делу даже этот нахал не решился бы тревожить меня в такое время! Потрудитесь выпроводить его, а если вы осмелитесь ещё раз доложить мне о нём, то я разжалую вас в солдаты и подвергну телесному наказанию. Вы недостойны ни дворянского звания, ни офицерского чина, если осмеливаетесь заставлять два раза повторять себе приказ! Ступайте!.. Вот таковы они все, эти русские офицеры, – заворчал он, когда Мельников, покрасневший от обиды, ушёл. – Ни малейшего понятия о дисциплине! Только немцы и умеют служить! Ну да погоди, дай срок! Я весь этот мятежный полк расформирую по армейским частям! Всякий молокосос…
– Да, этот молодец из молодых да ранний! – ворчливо согласился Головкин, не желая сообразить, что немецкий проходимец при нём, коренном русском, огульно ругает русских. – Можете себе представить, ваше высочество, недавно этот мелкопоместный дворянин явился просить у меня руки моей двоюродной племянницы Наденьки… С Головкиными породниться захотел! Но хотя Наденька – и бедная сирота, а она всё-таки Головкина…
– Э, что там кичиться! – небрежно ответил явно хмелевший временщик. – Что Головкины, что Мельниковы, Ивановы, Сидоровы – один чёрт. Вот если бы ты был фон Головкин, тогда было бы чем кичиться… Ну ступай, граф, и я впрямь спать захотел!
Мельников, весь красный от досады, возвратился к себе на гауптвахту, от всего сердца ругая (про себя, конечно) Бирона.
– Ну вас совсем! – с досадой сказал он Липману, разговаривавшему с поручиком Ханыковым, высоким, мускулистым брюнетом. – Уходите вы лучше поскорее! Герцог не желает видеть вас!
– Но это невозможно, – испуганно заметался Липман. – Надо сказать его высочеству, что наступили совершенно особенные обстоятельства… Умоляю вас, доложите…
– Нет уж, пусть чёрт о вас докладывает, а я не стану! – злобно отрезал Мельников. – Его высочество пригрозил в солдаты меня разжаловать, если я ещё раз сунусь к нему с докладом о вас…
– Но я…
– А вас приказал прогнать прикладами, если вы добром не уйдёте, – продолжал Мельников, – и вот, ей-Богу же, я это приказание сейчас исполню.
– Что, Вася, верно, тебе здорово влетело? – улыбаясь, спросил Ханыков, когда Мельникову удалось выпроводить Липмана. – Я тебя таким красным да злым давно не видывал!
– Ах, что «влетело»? – уныло ответил Мельников. – Ты ведь сам знаешь, что мы, русские, должны быть привычны к унизительному обращению герцога. Каждую минуту готовишься, что тебя ни с того ни с сего обругают, под арест посадят, разжалуют… А то мне обидно, что при герцоге в то время находился граф Головкин.
– Дядя твоей Наденьки? Ах да, скажи, пожалуйста, ты ведь хотел всё храбрости набраться да идти просить Наденьку за себя? Что же, так и не набрался?
– Набраться-то я набрался, да толку никакого не вышло! – мрачно ответил Мельников. – Граф так меня встретил, будто я – деревенский свинопас, а не русский дворянин. Головкины-де, говорит, – самая старая русская фамилия, с императорской в родстве состоит… Да что и говорить!..
– Что же ты делать будешь?
– Я было совсем голову опустил, да Наденька обнадёжила. Говорит: «Ни за кого всё равно замуж не выйду, лучше в монастырь пойду». Будем ждать, авось перемелется! Только вот всё труднее и труднее нам видеться становится.
– Эх, брат! – весело сказал Ханыков, одобрительно хлопая грустного товарища по плечу. – Тем-то любовь и хороша, что за неё ещё бороться надо! То, что легко в руки даётся, дёшево стоит. Погоди, и для вас солнышко проглянет! Вот все о войне говорят! Ты хоть и мал, да удал! Выслужишься…
Он сразу остановился и с удивлением взглянул на резко распахнувшуюся дверь, в которой показался Манштейн, адъютант фельдмаршала Миниха.
Манштейн был бледнее обыкновенного и казался чем-то встревоженным. Он с тревожной внимательностью посмотрел на лица вытянувшихся перед ним офицеров и некоторое время молчал, как бы колеблясь.
– Господа офицеры, – сказал он наконец, – его высокопревосходительство, наш обожаемый фельдмаршал сейчас прибудет сюда. Он ждёт от вас послушания ему как вашему начальнику, неизменно и ревностно заботящемуся о чести и славе армии и преданности законным русским государям, – Манштейн сильно подчеркнул последние три слова. – Вы берите человек пятьдесят солдат, на которых можно всецело положиться, и выходите с ними во двор. Помните, что надо проявить быстроту, осторожность и тишину! Не спрашивайте ни о чём и повинуйтесь; вам выпал на долю счастливый случай заслужить отличия!
