Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер - Санд Жорж (электронную книгу бесплатно без регистрации txt) 📗

Однажды вечером Пьер, который все же не окончательно отделался от ревнивых подозрений, сидел в обычном своем убежище. Это был большой ветвистый клен, выступавший вперед из стройного ряда деревьев и нависший своими ветвями над аллеей, на которой происходили обычно их встречи. Забравшись между этими ветвями, можно было, оставаясь незамеченным, видеть и слышать все, что происходит внизу. Пьер видел, как появилась Изольда вместе с Ашилем, как они ходили взад и вперед по аллее, слышал их разговор — речь, как всегда, шла о конспирации, революции, конституции… Потом Ашиль, остановившись под самым кленом, сказал:

— Как видно, мы так и не увидим сегодня нашего друга Пьера.

— Странно, — отозвалась Изольда. — Обычно он приходит каждый вечер. Он ведь так жаждет ваших наставлений.

— Вернее, ваших, мадемуазель!

— Моих? Да чему же могу научить его я? Мне кажется, напротив, это я многое могла бы почерпнуть, беседуя с этим человеком из народа. Он по-настоящему умен, мне сдается, и способен на великие дела. Вы не согласны со мной, господин Лефор?

Ашиль разгадал секрет Изольды и, притворяясь, будто ничего не замечает, поощрял ее тайную склонность к Пьеру. Такое поведение объяснялось не только интересами дела, но и его искренней симпатией к Пьеру, не говоря о том, что в подобного рода романических обстоятельствах всегда есть нечто притягательное для юного ума; к тому же он, вероятно, испытывал некоторое удовольствие, мстя таким образом старому графу за его тайное презрение к народу. В романе Изольды и Пьера — самом целомудренном и серьезном и в то же время самом нелепом и невозможном — он выступал в роли некоего чувствительного сводника. Роман этот можно было рассматривать с двух сторон: в свете философии и естественного права он представлялся как нельзя более нравственным и возвышенным, с точки зрения общепринятых социальных условностей в нем было нечто возмутительное и нелепое. Ашиль видел обе стороны — одной он втайне восхищался, над другой злорадно посмеивался с той неистребимой враждебностью, которую каждый буржуа питает к аристократии.

Итак, Ашиль делал все возможное, чтобы способствовать сближению внучки графа де Вильпрё и молодого подмастерья. Это он во время послеобеденного отдыха графа, занимая Изольду политическими разговорами, всякий раз незаметно увлекал ее на аллею, ведущую в заповедник, так что именно благодаря Ашилю Пьер услыхал столь лестный отзыв о себе; его удивила горячность, с которой Лефор вторил похвалам Изольды, и он обратил также внимание, что в этот раз не возникало даже вопроса о том, чтобы пойти посмотреть птиц: они прождали Пьера до наступления сумерек, после чего отправились в замок. А Пьер, избавленный наконец от своих ревнивых догадок и себя не помня от радости, поспешил домой и уселся за ужин вместе с беррийцем, которого он нашел на сей раз удивительно остроумным, и папашей Лакретом, показавшимся ему чуть ли не гением — до того расположен был в этот вечер молодой столяр ко всем на свете.

— Ну, в добрый час! — сказал папаша Гюгенен. — Какой ты у нас нынче добрый да покладистый. А то знаешь, Пьер, ты ведь что-то теперь частенько стал важничать с нами. Больно уж ты много якшаешься с аристократами, сынок. От этого один только вред и уму и сердцу.

В замке в ту пору, кроме Лефора, не было никого постороннего. Господин Лербур не отходил от давильных чанов, наблюдая за брожением вина нового урожая; Рауль проводил целые дни у соседних помещиков, где ему было веселее, чем дома, и не приходилось все время сдерживаться, чтобы не надавать оплеух этому философу поганому, уличному филантропу, кабацкому законодателю, словом — этому учителишке Лефору.

Благодаря такому стечению обстоятельств обе дамы семейства де Вильпрё оказались полностью предоставленными самим себе. В жизни дворянских поместий порой выпадают дни такой неправдоподобной свободы, потворствующие полному забвению светских условностей и делающие возможными самые невозможные мечты. Как-то вечером Жозефина сидела у окна в своей комнате и горько плакала. Она томилась желанием вновь увидеться с Коринфцем, но не смела его осуществить; ей казалось, что все тогда догадаются о ее тайне. И в растерянности она вопрошала себя: что же хуже — быть презираемой светом или этим юношей, которого она отвергала теперь, после того как первая бросилась ему на шею. Внезапно ей послышался какой-то глухой стук за дверцей, находившейся в алькове ее спальни. Дверца эта, прорезанная в панели, вела в узкий коридор, пробитый в толще стены и делающий несколько поворотов. Возможно, во времена Священной лиги [120] этот потайной ход в отсутствие отправившегося на войну сеньора не раз способствовал любовным утехам его супруги с каким-нибудь осчастливленным ею пажом. С тех пор за ненадобностью ход этот был заложен. Но как-то раз Амори, работая в часовне, обнаружил в панели потайную съемную дверцу, за которой открывался узкий проход. Предприимчивый Коринфец залез туда и через груды щебня и обломков добрался до преградившей ему путь глухой стены. Осмотревшись и поразмыслив, он сообразил, что, очевидно, именно сюда ведет и та потайная дверь в покоях маркизы, о которой он несколько раз слышал в людской от ее горничной, мадемуазель Жюли, уверявшей, будто за ней водятся привидения. Он взял лампу, вооружился молотком, долотом и незаметно скользнул в лабиринт. Целых три дня трудился он, пробивая толстую стену. Это был тяжкий и вместе с тем захватывающий труд — так трудится узник, готовя побег из тюрьмы. Стены были толстые, и в первые дни стук его молотка не доносился до спальни маркизы. Но когда стена наконец была пробита, стук стал слышен совершенно явственно. Жозефина, не менее суеверная, чем ее горничная, так напугалась, что стремглав бросилась вниз по лестнице, собираясь позвать на помощь, но какой-то инстинкт удержал ее. Ни словом не обмолвилась она о таинственном стуке и тогда, когда спустилась в гостиную, где в этот вечер, как обычно, вся семья после отдыха графа проводила время от десяти часов до полуночи.

А за это время Амори успел пробить в стене отверстие, расширить его и пробраться к дверце, ведущей в спальню маркизы. Она оказалась запертой изнутри. Амори дернул ее и, убедившись, что не привлек ничьего внимания, открыл ее отмычкой; затем он запер дверцу на два поворота и, положив ключ в карман, тем же путем отправился обратно, не сомневаясь теперь в своей победе.

Вернувшись в мастерскую, он поспешил исправить панель и поставил на место дверцу, секретное назначение которой знал теперь он один. Все это он совершил сам, чтобы не делать никого соучастником своей тайны. Съемный кусок панели он пристроил таким образом, чтобы легко снимать его, когда ему это вздумается. Он уже предвкушал испуг маркизы при его появлении. Кончив свою работу, он отправился разыскивать Пьера, заранее торжествуя победу над Ашилем или хотя бы над его надеждами. Пьера он застал дома выслушивающим в сотый уж раз совет отца не слишком доверять аристократам со всеми их благодеяниями.

Так начались для Коринфца блаженные дни любовного упоения, решившие будущую его судьбу. Потайной ход открыл ему возможность бесстрашно предаваться безумству любовных наслаждений; он познал все тонкости сладострастия. Впервые Жозефина была столь страстно любима, в первый и последний раз любила и она так самозабвенно. Да, разумеется, в их взаимной страсти не было того идеального, ангельски-чистого начала, которым проникнуты были отношения Изольды и Пьера. В то время как у тех взаимное тяготение и сама мысль о любовном влечении заглушалась горением разума и суровой верою в идеал, Коринфец и маркиза, порабощенные неистовством своих желаний и сжигавшим их пламенем чувственности, безудержно упивались молодостью и красотою друг друга. Но, во всяком случае, они были искренни, страсть их была по-своему чиста, ибо они верили друг другу и верили самим себе. Они клялись один другому в верности, и клятвы их были непритворны. Бывали даже минуты, когда Жозефина достигала в своих мечтах высокой степени мужества, представляя себе, как она объявит Амори своим возлюбленным, своим супругом в тот день, когда маркиз Дефрене падет наконец жертвой своих преждевременных недугов и даст ей возможность связать себя новыми брачными узами. Коринфцу будущее рисовалось совсем иначе. Будет ли господин Дефрене жив или нет, получит ли Жозефина возможность примириться с обществом и церковью — все это мало его заботило. Он и не помнил о том, что она богата, и с презрением отверг бы мысль о богатстве, которым был бы обязан ей, а не собственному таланту. Для него она была только женщиной — блистающей юностью, обольстительной, страстной, такой он боготворил ее и умолял, чтобы она любила его вечно, клялся стать достойным блаженства, которым она его дарила, оправдать ее веру в его счастливую звезду. Благодарная любовь к Жозефине нераздельно сливалась в его душе с честолюбивыми помыслами — он весь был во власти самонадеянной мечты о славе.