Демидовы - Федоров Евгений Александрович (прочитать книгу .txt) 📗

Разбитной демидовский приказчик добился приема у санкт-питербурхского генерал-полицмейстера Дивьера и просил его отпустить солдата на Ладогу. Господин Дивьер не мог сам решить этот вопрос, но из уважения к Демидову тотчас написал письмо князю Александру Даниловичу Меншикову.

Светлейший князь Меншиков по весне 1727 года дозволил тому солдату Герасиму Тюрину отлучиться на Ладогу. Солдат все лето отыскивал фонтанные трубы, обошел все берега, много раз нырял на дно, но груза так и не отыскал. Был дран плетьми и водворен в гарнизонную часть, а фонтанные трубы так и остались лежать на дне сварливой Ладоги…

Но Никита Демидов об этом уже не узнал…

С осенними дождями на Никиту напала хворь. Он упрямо ей не поддавался, брал костыль и брел на двор. На просторе гудел холодный ветер, река Тулица несла вдаль свои мутные воды. У пруда поднимались демидовские домницы. Никита подолгу стоял на крыльце и смотрел на знакомые серые дымки.

Кругом двора раскиданы каменные и деревянные строения: застроился за долгие годы Демидов…

В конце октября выпал снег, ударили морозы, воздух посинел; Демидову полегчало. Вечером в горницах Никита подолгу засиживался в кресле, часами глядя пронзительно в окно, наблюдал, как густели сумерки. В теле не было боли; но по жилам сочилось непонятное томление.

В зимний ноябрьский день Никита тихо заснул в кресле и не проснулся больше…

Похоронили Никиту Демидова в родной Туле, под папертью церкви Рождества Христова. И церковь та оттого наименована Демидовской.

Тульские литейщики отлили своему хозяину тяжелую чугунную доску и прикрыли ею гробницу…

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

От горячего солнца помрачилась белизна полей, засинели ельники, зашумело водополье. Весна хлынула дружная, буйная, широко разлились реки. Только что отошли вешние тали, из дальних горных скитов к Акинфию Демидову пришли два раскольничьих старца. Оба постнолицые, седые бороды шильцем; были они на ходу легки и подвижны. Акинфий знал старцев: оберегаясь от царских преследований, бежали они с Олонца. По государеву указу надлежало шатучих раскольников заковать в железо и представить воеводе, но еще Никита Демидов в ту пору рассудительно порешил не трогать старцев. Акинфий Никитич скитников принял хлебосольно, накормил; с дороги их испарил в баньке. Ели старцы скудно: сухари да квас, — ко всему зорко приглядывались. Акинфий терпеливо выжидал; знал, не попусту пришли скитники. Гостей поместили в малой горенке и незаметно следили, что будут делать и какие вести речи. Кержаки хозяйские образа в горенке завесили тряпьем: бог на них писан еретический, никонианский. Странники вынули из дорожных сум по иконке древнегреческого письма, поставили на подоконник и до полуночных кочетов отбивали перед ними земные поклоны. После молитв старцы не легли на постель, а, скинув ветхие сермяжки и разостлав их на полу, молча отошли ко сну.

На третий день скитник постарше сказал заводчику:

— Скит наш дальний и немалый. Во спасение древнего благочестия дороги к нему трудны. Но одолели нас разные дозорщики; заступись за нас перед властями мира сего, а мы тебе отслужим!

Старцы повалились Демидову в ноги. Хозяин бережно поднял скитников:

— Рад послужить вашему делу, но чем отблагодарите? Есть у вас руды, медь?

Кержаки переглянулись, старший тихо открылся:

— Дай нам рудоведца, сведем мы его к потайному месту, и рудной меди там не ископать во веки веков. За тем и пришли…

Акинфий призвал Щуку. Старцы пытливо оглядели его: ростом мал, тщедушен, а голова большая, не по росту, и ноги кривые.

— Выдюжит ли человек? Путь наш дальний, на многоводную реку Иртыш…

Ходил Щука по лесам и чащобам, по горам и падям, отыскивал руды. Глаз у бродяги наметан; душа у него к металлам ласковая.

Щука тряхнул головой, усмехнулся:

— Сказал бы словечко, да волк недалечко. Сибирский варнак я; тать не тать, а на ту же стать, а в деле сами увидите…

Акинфий блеснул серыми глазами:

— Верно, рудоведец добрый он. Ведите! Откроете рудное место — помогу вам…

Скитники поджали губы, чинно поклонились.

Путь предстоял долгий, а сборы короткие. Взяли по торбе сухарей; Щука — тульское оружье и рог для куренья.

Старцы недоброжелательно покосились.

«Погано зелье. Знать, антихристов пасынок».

Щуке дали лохматого и бойкого башкирского коня; скитники от коней отказались.

В росистое утро отправились рудоискатели в дальнюю дорогу.

Странники держали путь прямо на восток. Впереди легко и бодро шли старцы, за ними на башкирском коньке трусил Щука. Много дней ушло, далеко позади исчез в голубом мареве Каменный Пояс. Непочатые дремучие леса подавляли своим величием. Неприступные, глухие трущобы и буреломы сменялись болотами; на зеленых островках в болотах разгуливали волчьи выводки.

Старцы шли уверенно, часто перебирая высокими посохами. Над людьми вились комары и гнус. Все трое — люди привычные, не беспокоились.

На привалах старцы жевали сухари, деревянным корцом [24] приносили из родника воду, пили, а Щуке пить из своего корца не давали.

— Пошто не даете? — злился Щука. — В ярость приду — придушу да в зыбун брошу!

Скитники не пугались:

— Оттого не даем, что табашник. Антихристов пасынок!

— Смотри, на царя хулу возносите, — грозил Щука. — А ежели я кликну сейчас слово и дело государево? Вот что!

Старший старец осердился:

— Кричи до пупковой грыжи; услышат тя, соромника, сорока-белобока да волчица-лиходейка.

Откушав, старцы брались за руки и пели гнусаво псалмы. Вверху гудел вершинами лес; Щука шел к роднику и черпал воду ладошкой.

— Годи ж, черти; и впрямь укокошил бы дуроломов, да тут и сам из чащоб не выйдешь.

Леса становились гуще: не продраться, не пробиться. Где ветровал, где вырванное дерево с корнем повалилось на моховую перину. С корней дерева густой бородой свисал мох. И раз на такой перине они увидели лесного боярина, Михаилу Топтыгина. Лежал он сонный и ленивый, покрыв глаза лапищами; не пошевелился, не пожелал взглянуть на путников. Хоть струсил Щука, а зло обронил:

— Не шевелится, идол; должно, скитская говядина не по нраву.

— Молчи, греховодник! — пригрозили Щуке посохами старцы.

В другом месте в чащобе напоролись на медведицу; ласунья опустила язык в муравьиную кучу и наслаждалась щекотаньем.

Время между тем шло. Подходили петровки; лето стояло жаркое, сухое; за все дни не упало ни одной капли дождя, болота и кочки пересохли. Где-то от молнии загорелся сухостой, и теперь пылали леса; в тусклом свете солнце казалось багровым, и путники задыхались от дымного смрада.

Дорога тянулась нудная; сухари убывали быстро.

Леса стали редеть, тропы пересекали быстрые реки и ручьи; переходили вброд. На берегах кой-где белели свежим срубом починки и займища: крестьяне с огнем выходили на лес, выжигали поле…

В июне, пройдя болотистую Барабу и Кулу иди некие степи, пришли на Алтай, к реке Локтевке. Кругом шли боровые гривы, в низинах зеленели поросли, мелкие кустишки. Старцы сживались, зорче поглядывали на холмы:

— Ну и дошли! Теперь знай ищи…

Демидовский рудознатец обыскал места и быстро напал на чудские копи — кое-как углубленные ямины до пяти сажен. По охренным мягким рудам догадался Щука, что быть тут золоту, серебру и меди. В окрестных местах часто попадались груды окалин и промывального сора.

Старцы опустили рудоведца в яму неведомых рудокопщиков. Он зажег лучину, обшарил темные углы и завалы и в них нашел медные долото и клин; к дереву сыромятным ремнем подвязан тяжелый камень.

— Вот чем руду добывали. — Рудоведец с любопытством разглядывал остатки чудских орудий добычи.

За эти дни Щука словно помолодел, проворно, легко бегал с холма на холм и радовался. Край привольный, подлинно рудный.