Империя серебра - Иггульден Конн (полные книги .TXT) 📗
Гуюк тоже перевел взгляд на багатура, который подогнал лошадь ближе и поехал рядом с обоими тайджи. Отвечать на бессмысленный вопрос Субэдэй не стал.
– Подошло ли от Менгу стадо рогатого скота? – спросил багатур. Он уже знал, что да, но ему надо было затронуть эту тему.
Гуюк незамедлительно кивнул:
– Как раз перед рассветом. Две сотни голов, и все крупные. Двадцать быков мы забили, остальные идут сзади в общем стаде.
– Надо послать шестьдесят Хачиуну, – натянуто сказал Субэдэй, не любящий выступать в роли просителя. – У него уже ничего не осталось.
– Возможно, это оттого, что Хачиун сидит в повозке, – вскользь заметил Бату, – вместо того чтобы ездить и добывать пропитание самому.
В попытке сдержать смех Гуюк чуть не поперхнулся. Субэдэй одарил обоих темников холодным взглядом. Мало того что приходится смирять дерзость Бату, так еще и ханов сын корчит из себя дурака. Ну да ладно, когда-нибудь сын Джучи доиграется и переступит черту, за которой его будет ждать наказание по заслугам. При таком честолюбии и строптивости роковая оплошность для молодого человека – дело времени.
Откуда-то сбоку прискакал с сообщением разведчик, и Субэдэй машинально к нему обернулся, но тот промахнул мимо, напрямую к Бату. Лишь почуяв на себе сумрачный взгляд орлока, он размашисто поклонился.
– Деревня показалась, военачальник, – доложил он своему темнику. – Вы приказывали сообщить, когда станем приближаться.
– Ну а сама река? – спросил Бату. Он знал, что Субэдэй уже несколько дней назад разведал на ней броды и мосты. Понимая, что орлок слышит каждое его слово, юноша поигрывал полуулыбкой.
– На нашем пути две отмели. Лучше та, которая к северу.
– Очень хорошо. По ней и направимся. Покажи моим людям, где она, а затем веди нас.
– Будет исполнено, – отозвался разведчик.
Он поклонился Бату, затем Субэдэю и, ткнув каблуками бока лошади, рысью пустился вдоль строя воинов.
– У тебя к нам что-то еще, орлок? – с невинным видом спросил Бату. – А то мне тут решать дела…
– Как только переправитесь, разбить на берегу стан, и на закате оба ко мне.
Прежде чем отвернуться, багатур краем глаза заметил, как тайджи переглянулись меж собой, готовые прыснуть со смеху. Отъезжая, Субэдэй скрежетнул зубами. Разведчики донесли ему, что за горами впереди находятся два города, наводненные уходящими от монгольских туменов беженцами. А багатур вместо того, чтобы готовить удар на Буду и Пешт, вынужден возиться со своими темниками, которые ведут себя как дети. По-хорошему, надо бы отвести Гуюка в сторонку и пристыдить его, воззвав к чувству долга и воинской чести. На скаку багатур молча кивнул себе. С той самой поры как Бату отличился при броске в сердцевину русского войска, он начал подкапываться под его, орлока, авторитет. Если так пойдет и дальше, это может обернуться жертвами, а то и вовсе может все порушить. Не мешает уже схватить назревшую проблему за горло, вместе с создавшим ее человеком. В боевом походе нет места оспариванию авторитета начальства, даже со стороны ханских сыновей и внуков.
На закате все военачальники собрались у Субэдэя. Вокруг бескрайним морем смутно белеющих в сумраке юрт расположились ко сну тумены. А посередине стана темным островом ютились таньма из ратных людей. Большинство из них составляли русские – либо те, кто пережил уничтожение своих городов и весей, либо (в гораздо меньшем количестве) те, которые в расчете на военную добычу сами по долинам и по взгорьям добрались до монгольской армии и предложили свои силу и оружие. Этих, как правило, ставили начальниками над остальными, так как они могли хотя бы отличить один конец меча от другого. Из оснастки на них было то, что они сами сумели наскрести или уворовать. Что до пищевого довольствия, то оно почти все уходило туменам, и таньмачи всегда оставались полуголодными.
Среди них был и Павлятко, худой, как волк-подранок, в ссадинах и полуживой от изнурительного натаскивания. То, что ему втемяшивали, он понимал с грехом пополам, но так или иначе выполнял: а куда денешься. Что ни утро бегал за расположением туменов, иной раз по десять-пятнадцать верст кряду. Свой ржавый меч Павлятко потерял в той единственной в своей жизни сече, заодно чуть не лишившись и жизни. Поваливший его удар выворотил ему с макушки клок кожи с волосами; паренек упал оглушенный. Когда он наконец очнулся, то частокол горел огнем, а в самом лагере уже свирепствовали неприятельские конники. Мертвецы валялись там, где их застигла смерть; с некоторых уже были содраны одежа и обутки. Лицо Павлятки заскорузло от собственной крови, слоями натекшей из-под волос к подбородку. Притрагиваться к ней он не смел, хотя она залила ему весь правый глаз и застыла.
Он тогда, наверное, тихо бы скрылся, если б не тот насмешник с гнилыми зубами, который как раз пробирался мимо с мехом какой-то нестерпимо горькой жидкости. От нее Павлятку стошнило, а насмешник, как всегда, обидно рассмеялся и рассказал, что звать его Алешкой и что держаться им теперь надо вместе. Алешка и провел его через лагерь, где сейчас валялись монголы – кто пьяный, кто вповалку спал. Павлятку весельчак Алешка отвел к какому-то человеку в таких рубцах, что страшно и смотреть.
– Польских, что ли, кровей, – представил Павлятку Алешка. – Из села мальчишка, но гляди-тко, не сбежал.
Тот, что в рубцах, хмыкнул и заговорил на русском. Он сказал, что можно взять другое какое-нибудь оружие. Куда делся его заржавленный меч, Павлятко понятия не имел; к тому же все вокруг плыло. Он только помнил, что человек сказал: мол, у парня череп, должно быть, треснул, и на этом Павлятко отключился.
Новая его жизнь выдалась трудной. Кормили из рук вон плохо, хотя дали новый меч, без царапин и ржавчины. Ну, и гоняли, гоняли немилосердно. Паренек бегал за туменами и все терпел, пока грудь от дыхания не начинало жечь и сердце не принималось гореть огнем. О своем селе, где на подворье остались мать с дедом, Павлятко старался не вспоминать. Сейчас они там управляются без него, смотрят, как вызревает урожай к жатве. В этот год он им не помощник. Так-то.
Паренек все еще не спал, когда на конях к большой юрте по центру лагеря подъехали трое. Один из них, с жестоким лицом, – Батый, внук самого Чингисхана. Все имена Павлятко усваивал как мог, это для него была единственная возможность продеть живые ниточки сквозь неразбериху нынешней жизни. Как зовут второго, что дурацки склабился рядом с Батыем, паренек не знал. В сумраке он сжал рукоять меча: эх, сейчас бы силы, так вот взял бы, подбежал и срубил супостатов. Как погиб князь, Павлятко не видел, а на его расспросы остальные русичи покачивали головой и отводили глаза. Им, похоже, до этого дела было меньше, чем ему.
Никем не замеченный, Павлятко подобрался поближе к той юрте. Он знал имя их главного полководца, хотя произносить его было трудновато, непривычно. Звали его богатырь Субэдэй, и это он пожег Москву. Павлятко, всматриваясь, изогнул шею, да вот досада: когда трое военачальников спешились, их кони загородили все, что происходило в юрте. Павлятко тягостно вздохнул. В сравнении с прошлыми месяцами он сейчас бегал как никогда. Так и подмывало какой-нибудь темной ночью дать отсюда деру, но он видел участь тех, кто на это отважился. Обратно их привезли порубленными на ломти, а те покидали другим в назидание. Павлятко точно не знал, но вполне может статься, что его товарищи с голодухи те ломти съели. Голод, как известно, не тетка.
От юрты зазывно, невыносимо вкусно пахло жареной ягнятиной и еще какой-то снедью, а также чем-то вроде браги. От этого рот наполнялся голодной слюной. Павлятко и не помнил, когда наедался досыта. Дома житье тоже было не сыр в масле, но здесь… Что-нибудь съестное ему теперь перепадет только к утру, и то лишь когда отбегает и до онемения рук и плеч нагрузит повозки. Паренек рассеянно почесал спину и почувствовал бугорок мышцы, которой давеча там еще, казалось, не было. Сложения Павлятко был не крупного, но жилистого – а как же иначе, при такой-то работе. В темноте он тихо решил, что к следующему новолунию попробует сбежать. Ежели поймают, то он, по крайней мере, не сможет упрекнуть себя в бездействии. А чтобы его догнать, надо еще дюже постараться.
