Симода - Задорнов Николай Павлович (чтение книг .TXT) 📗
Да, так, видимо, бывает. Считают старого человека героем. Он перенес небывалое в истории мировых флотов кораблекрушение. Ему желают успеха, соболезнуют, его поддерживают, как бедствующего и пострадавшего, где-то в глубине души чувствуют, что он таким всегда и останется. В этом мире могут преуспевать лишь те, кто действует молниеносно, у кого есть хоть капля змеиной черной крови хищников, побуждающей быть цепким, колючим и беспощадным.
И вдруг моряк с разбитого корабля, русский старик Путятин, адмирал, которого все так охотно жалели и который располагал к себе, знаменитый лишь тем, что все время был мягкотел с азиатами, и еще более тем, что пережил оригинальнейшую катастрофу с экипажем из голодных и оборванных, кого не принимали всерьез как соперника, – и вдруг... Он подписал договор с Японией! Видимо, еще более выгодный, чем американский! Каковы японцы! Уступить без нажима! Какая хитрость, сила, ловкость! Грозный, хитрый зверь! Бывалый викинг? Чему они там учатся, потомки Петра, на балтийской луже без океанов? Подписал договор быстро, почти мгновенно, словно нанес удар. А что за условия? Все хотели бы знать.
Коренастый, сухой американец с длинным, оплывшим на самом конце носом, всегда вежливо здоровавшийся, не несущий вахт и часто переодевавшийся в костюмы, которые, как у очень занятого человека, не всегда свежи, сидел за столом напротив и приветливо смотрел на Сибирцева, часто отвлекаясь к нему от Путятина, от того, что говорил адмирал и что все слушали, тая дыхание. Американец при этом слегка улыбался Леше, как старому знакомому, словно он был приятней и важней для этого коммерсанта, чем сам величественный адмирал. И намекал, что Сибирцев без его помощи не обойдется.
У американца широкая, плоская грудь. Роста он небольшого, как бы короче других, волосы неопределенного цвета. Длинное серьезное лицо с большими ушами и выдающимися скулами. В выражении лица есть что-то тяжелое и хищное, но в то же время и плаксивое, какая-то скривленность, деформация, несимметричность.
Алексей впервые мог рассмотреть его так близко и пристально.
Улыбаясь и держа внимание на себе, американец как бы сам предлагал этим заняться. Глаза блеклые, видимо, зоркие, по почему-то мутные, как в начинающихся бельмах, и это лишь как маскировка – они становятся на солнце, падавшем из иллюминатора, большими, водянистыми и голубыми.
Но, судя по улыбке, он приветлив и бывает весел, у него многосторонний и энергичный нрав. Тип редкой характерности, запоминающийся, и сегодня он, кажется, желал наконец обратить на себя внимание. Иногда сильней впечатление, что характер его тверд, а может быть, и жесток, хотя улыбка сразу меняла лицо к лучшему. Короткие руки, очень волосатые, голова лысеющая, но есть еще обильная шевелюра в кокетливой завивке с волной волос в кудрях набок. Леша и прежде замечал, что он коротковат, у него плоская и очень прямая спина.
«В ожидании открытия Японии», – сказал как-то про него приятель Пегрэйма лейтенант Крэйг, офицер английского типа, не склонный к сплетням и комментариям. В свое время Леша пустил милю ушей, но сейчас вспомнил эту фразу.
У американцев сегодня появлялись новые фигуры. Коммерсанты и ученые слетелись, как чайки за кормой, едва кок вышел с ведром. Сколько же они народу с собой привезли! Многих Леша ни разу не видел. Этот «Поухатан» как город. Но все же самыми характерными из штатских были долговязый громогласный Джексон, похожий на дога, и тот коренастый и блеклый, что сидел напротив Леши.
Путятин на вопрос Адамса сказал, что договор подписан вчера, все сделано окончательно, спорных вопросов пет, осталось сверить тексты на четырех языках.
Офицеры воспринимали очень холодно. Так можно предположить по каменным лицам. Сейчас они больше похожи на англичан, чем на американцев.
Японцы на этот раз не тянули. И адмирал преуспел! Поэтому, кажется, не все американцы благожелательны. Удар для престижа их дипломатии! Их флота? Их исключительности?.. Но вряд ли! Настоящие интересы не таковы. Интересы чиновников не интересы родины, как и у нас!
Но когда Адамс, может быть взяв себя в руки, энергично сказал краткую, но прочувствованную речь и за огромным столом все встали массой чуть ли не в два ряда и стали громко поздравлять адмирала Путятина и раздались горячие крики приветствий, то все без исключения готовы были, захлестнутые общей волной восторга, принять достижение Путятина как жест дружбы, как новый; славный подвиг во имя цивилизации и всего человечества!
Все свершенное Путятиным и «Дианой» такой же праздник для Америки, как и подвиг Перри, и его договор, подписанный им в прошлом году. Такой оттенок придал всему Адамс.
Адамс умел великолепно держаться, как и подобает при торжествах дипломату, но все же мгновениями он тускнел, так как удары судьбы не могут забыться.
В иллюминаторы видно было, что погода переменилась и пошел дождь.
Но когда адмирала и гостей пригласили наверх, то оказалось, что над всей палубой протянут грандиозный тент. Он так высок, что чувствуешь себя почти как в кафедральном соборе св. Павла в Лондоне. Проведены газовые линии, горят голубые рожки, и при свете их гости и хозяева рассаживаются, как в театре. За леерами, по бортам, на пушках и на вантах сотни зрителей.
Старший офицер, обычно похожий на рыбака из Охты, сегодня свеж, наряден, в крахмале и золоте. Он извинился перед адмиралом, что большой дивертисмент нельзя составить, лишь несколько номеров будут исполнены матросами, надеемся, приятно будет посмотреть вашему превосходительству.
Утих духовой оркестр на капитанском мостике, и, казалось, стихли все.
Слабо и приятно заиграли две флейты или свирели. Что-то ритмическое, вроде марша, но нежное и очень мелодическое. Из-за громадного орудия вышли с дудками двое мальчиков лет по десять. Оба белокурые, в форме и эполетах, в коротких штанишках и в белоснежных чулках. Они промаршировали, стуча своими детскими туфельками на каблучках по палубе и встали. Под звуки их дудочек из-за громадного орудия на поворотном круге замаршировали ряд за рядом матросы гигантского роста. Они появлялись, видимо, из люка, – за пушкой негде было бы разместиться такому множеству людей. Все как на подбор, саженного роста, с кинжалами и карабинами, производили устрашающее впечатление грозной силы, но нежный и мелодический марш, артистически исполненный детьми, скрашивал эту свирепость, и вооруженные воины, казалось, вдохновлялись ангелами.
Алексей почувствовал, что у американцев есть люди со вкусом и тактом. Он почему-то вспомнил Оюки. Если бы ей показать что-то подобное...
Леша все же мало знал американцев. И он и они целыми днями заняты. Иногда откуда-то доносилось треньканье гитары, но Алексей старался не слушать. Офицеры «Поухатана» целыми днями чертят карты. Они заняты описями берегов Японии, уходят, кажется, далеко и надолго, может быть к каким-то островам, без всяких позволений японцев. Кажется, иногда на несколько дней. Однажды Крэйг с матросами вернулись мокрыми, в оборванной одежде. Видимо, выбрасывало их где-то на камни. Своим чередом шли парусные и гребные ученья, а на судне матросы шили, чистили, мыли, стирали, смолили, драили, офицеры за всем смотрели, кричали, а пети-офицеры кричали и дрались, шли занятия с оружьем. Но на все это приходилось смотреть редко и мало.
Вот мы в России мечтаем о будущем социалистическом устройстве общества, и даже барыни любят об этом поговорить в салонах. А наши матросы перед уходом с грузами в Хэда, вспоминая американцев, хвалили их, говорили, что крепкие и здоровые ребята. При этом Букреев добавил, что когда-нибудь, может, придется с ними схлестнуться. Уж как будто сдружились с американцами! А мы мечтаем о всемирной справедливости. И американцы также. Как тут быть будущим устроителям мира? Ведь не в городки и не в чехарду собираются играть.
Лейтенант Крэйг однажды спросил у Сибирцева, когда матросы плясали «Сени», а Букреев прошелся на руках колесом:
– Казак?
В солдаты и матросы многие, как не раз от них же слыхал Леша, шли служить охотно. Еще охотней – на войну. Прочь от крепостной деревни, от помещиков и приказчиков, от скуки и бедности на хорошие харчи, походишь в сукне и в красивом кивере. Повидаешь мир, покормишься на казенном, обучишься драться. Все выход из дурости. Или – смерть! Янка Берзинь говорил, что у них девицы не гуляют с теми, кого не взяли из назначенных в рекруты. «Царю не годен – девушкам не годен!» – говорилось девицами-латышками на Даугаве.
