Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы - Сухонин Петр Петрович "А. Шардин" (читать полную версию книги .TXT, .FB2) 📗
Барон Шенк ушёл довольный и счастливый. Метрдотель принцессы Жозеф принёс ей меню. Али-Эметэ его забраковала.
Но не успела она заказать новое меню, состоявшее из русской рыбы, индейской черепахи, английских барашков, персидских смокв, французских пулярдов и немецких компотов, как ей доложили: посол его величества польского короля граф Огинский!
Жозеф должен был исчезнуть, получив приказание, чтобы всё было самое дорогое и самое отборное.
— Проси! — сказала Али-Эметэ.
— Просто сгорал от нетерпения, считая минуты, пока вы, прекрасная, обворожительная принцесса, дозволите мне...
— За то вам и награда. Вы видите — я одна, разослала всех. Мой гофмейстер поехал развозить мои карточки, одну из них бросит и у вас, а шталмейстер производит покупки... — отвечала Али-Эметэ, протягивая графу обе руки, которые тот страстно поцеловал.
— Стало быть, можно не ограничиваться только радостью вас видеть и прижимать украдкой к сердцу ваши милые ручки; можно надеяться получить большее, просить, например, дозволения вас поцеловать?
— Если вам не надоело повторять прошлое... — отвечала Али-Эметэ, опуская кокетливо глаза.
— О, несравненная принцесса моя! Если бы вы знали, в какой степени меня осчастливит ваша благосклонность, вы не говорили бы этого! Если бы мог, я жил бы и умер тут, у ваших маленьких ножек. Поцелуй ваш — мне такое счастие, о котором я не смею даже думать, как о мечте...
Между тем он страстно обнимал и целовал её.
— Довольно, довольно! Вы знаете поговорку: хорошенького понемножку, а то и хорошее надоест!
Говоря это, она обняла, однако ж, красивую голову графа, страстно посмотрела ему в глаза и с увлечением его поцеловала. Потом вдруг живо оттолкнула его от себя.
— Однако мы забываем, что в гостиной не место для свободных излияний чувства! Идите ко мне! — И она позвонила.
В дверях показался комнатный.
— Скажите швейцару, чтобы никого не принимали. Я занята с послом его величества польского короля. Моих гофмейстера и шталмейстера, если приедут, попросить подождать в столовой, а меня не беспокоить!
Когда комнатный скрылся, она игриво и с особой лаской подала свою ручку графу, и тот, обвив рукой её талию, исчез за ней в гостиной.
Они вошли в кабинет.
— Послушайте, Мишель, — сказала Али-Эметэ, или, как теперь она называла себя, принцесса Владимирская, когда она с графом Огинским сидела уже в гостиной, в самой приличной и сдержанной позе и когда было разрешено принимать всех без исключения. — Кто это маркиз де Марин?
— Маркиз де Марин? А вы его как знаете? Это один из весьма богатых и имеющих хорошие связи и отличное положение здешних господ, большой поклонник женской красоты и, несмотря на свои уже за сорок, нередко нравящийся женщинам. Он нигде не служит, занят только своими удовольствиями, вообще представляет из себя довольно устаревший уже теперь тип вивёров времён молодости ныне царствующего короля. Но зачем он вам понадобился и как вы его узнали?
— Мне его представила молодая Браницкая на прошлой неделе на балу у английского посла. Потом он был у меня и просится ко мне в камергеры. А как место камергера у меня не занято, то я думала...
— О! значит, крепко же вы задели нашего сорокалетнего донжуана; ведь он отказался от камергерства при своём короле, чтобы не отвлекаться посторонними от удовольствий занятиями. Но кого же и не заденет блестящая и очаровательная красота моей прелестной принцессы Елизаветы, ведь моей, не правда ли? — спросил граф Огинский и, взяв её руку, поцеловал её и устремил на неё пристально свой вопросительный взгляд.
— Я думаю, ты сам это знаешь! — отвечала Али-Эметэ страстным полушёпотом. — Только, пожалуйста, не нежничай здесь. Помни, что здесь ты посол своего короля, а я принцесса Владимирская, надеющаяся со временем быть чем-нибудь больше. Там у меня другого рода дело. Не смотри так сердито, это тебе не идёт! — Она провела своим мизинцем по его лицу от лба до носа и прибавила:— Не хмурься!
— Меня занимает этот де Марин. Ясно, что он влюбился в тебя до безумия, потому что — нельзя не сказать правду — делает ужаснейшую глупость, поступая на службу к тебе, когда ты ещё только претендентка на что-то; тогда как ему всегда открыты двери к поступлению на службу в своём отечестве, у своего короля. Теперь вопрос, как ты...
— Что ж, ты уж не ревновать ли меня хочешь? Вот чего бы не ожидала! Знаешь, граф, это не смешно, а глупо. Ты посмотри на себя и на него, потом и ревнуй. Ведь ты знаешь, что я твоя; чего же ты хочешь ещё?
— Так-то оно так; но когда счастлив, то невольно боишься за своё счастие, а женщины так непостоянны, так переменчивы.
— О! да ты Отелло, просто Отелло! — смеясь, проговорила княжна, играя своею маленькой ножкой. — И ты заслуживаешь, чтобы я тебя наказала, взяв к себе этого маркиза. Не стыдно ли, а? Не стыдно ли? Терпеть не могу ревнивцев...
— Ну полно, полно, моя очаровательница! Ведь это я только так сказал; ну помиримся, я прошу прощения... дай ручку!
— Да, вот моя рука; только всё же я возьму к себе маркиза. Я хочу, чтобы ты всегда помнил свою выходку ревности и никогда даже в мысли своей не допускал... Ведь мы не связаны между собою никакими обязательствами? Ты женат, и я не спрашиваю тебя о графине Огинской? Чего ж ты хочешь от меня? Я хочу быть свободной, как ветер, и если дала тебе счастье мной пользоваться, то я думаю, что за это ты можешь меня только благодарить и ровно ничего не можешь требовать! Кстати, ты не приедешь ли ко мне обедать сегодня? У меня обедают старый маршал и маркиза де Гу, будет и маркиз де Марин, которого я хочу узнать поближе прежде, чем дам ему решительный ответ.
— Нет, я должен сегодня обедать у герцога де Шуазель. Я везу к нему князя Карла Радзивилла. Кстати, Радзивилл просил меня и тебе его представить?
— Что ж, я буду очень рада; я пришлю к тебе, когда смогу его принять. Кстати, у меня сегодня обедает кто-то из его свиты, красивый такой, похож на тебя... ты ещё не вздумаешь ли и к нему ревновать?
— Ну полно, злая, ведь ты простила меня! Когда же мы увидимся?
— Когда? Я напишу... Теперь в самом деле пора одеваться к обеду! До свидания...
Граф уехал. Она осталась одна, но не пошла сейчас же одеваться к обеду, а села за письменный стол и задумалась. О чём задумалась она, Бог её знает. Разве можно спрашивать у хорошенькой женщины, о чём она думает? Проносились ли перед ней картины её первой молодости, её детства или её дальнейшие похождения в Берлине, Генте и Лондоне, — похождения, сопряжённые с роскошью жизни, полной мотовства, но и с приключениями проходимства, безымянности, необеспеченности? Или она думала о будущем? У ней теперь есть имя, именно то, которому она когда-то особенно завидовала; есть обеспечение в пенсии от какого-то неизвестного ей дяди, за верность которой ручается привязанность к ней польского посла, — привязанность твёрдая, она в этом не сомневается. Она убедилась в том, что мужчина, испытавший негу её ласки, не забывает её никогда; что он собой и всем, что есть дорогого для него на свете, что есть святого в душе, будет жертвовать за эту негу, необъяснимую, непонятную, но чувствуемую. И чтобы ни сделала она, как бы ни отталкивала она его, как бы ни профанировала его чувство, он останется при ней всегда, вечно будет служить ей, будет ей жертвовать всем в мире. «Он будет рабом моих прихотей, — говорила она себе, — и должен быть рабом за те редкие минуты наслаждения, которые я даю ему!» И эта мысль её не была только её самолюбивой фразой. Она исходила из всей глубины её убеждения. Она верила, что мужчина, которому она почему-либо вполне отдаётся, не может никак оставить её, как бы она себя ни держала, чтобы ни делала. Ван Тоуэрс и Шенк — живые тому примеры. Один бросил жену, детей, бросил к её ногам два состояния и теперь проходимцем, беглецом без имени пресмыкается у её ног; другой для неё бросил невесту, родных, прожил состояние и теперь тоже ползает у её ног. Она не сомневается, что если захочет, то сделает то же и с Огинским. И он из литовского напольного гетмана, польского магната, королевского посла обратится в барона Эмбса, который будет бояться дневного света, чтобы выйти на улицу. Но она не сделает с ним этого. Он для неё нужен на том месте, на котором теперь, хоть от неё зависит сделать с ним всё, что она захочет. И вот доказательство: сегодня она уже заставила его сделать злоупотребление. Он вследствие её настояний и просьбы выдал ей по праву литовского напольного гетмана безымянный патент на чин капитана, который она, принимая во внимание несчастное положение Ван Тоуэрса, подарит ему, вписав имя барона Эмбса, который станет таким образом не безымянным беглецом, самозванцем, а капитаном литовских войск, бароном Эмбсом, действительность чего удостоверится польским посольством. Вспоминая своё сближение с Огинским, она невольно улыбнулась той его уверенности, которую она в нём укрепила, что Ван Тоуэрс и Шенк были не более как преданнейшими дворянами княжеского владимирского дома, оставшимися верными его представительнице, несмотря на все гонения, несмотря на все преследования её коловратной судьбы.
