Противостояние - Витич Райдо (книги бесплатно полные версии .txt) 📗
Он почти перестал к ней заходить, зато через Симу передал коробочку со звездой и наградной документ, как посылку отправил. Это было что пощечина — такую награду, как записку передать!
Видимо даже уважения она не заслужила.
Лена заставляла себя вставать, ходить, есть, послушно принимала процедуры, перевязки. Она настроилась на одно, что понятно и важно — на войну с фашистами, на отъезд на фронт. Войска громили немцев и все бурно радовались вокруг, уверенные, что очень скоро, ни сегодня-завтра наступит конец войне.
В апреле раны почти затянулись и, чувствовала Лена себя не то что отлично, но для фронта очень даже хорошо. Во всяком случае, достаточно окрепшей, чтобы держать в руках оружие и бить гадов, гнать их с родной земли. И быстрей бы — и она у дела и доктору печали нет. Все на свои места встанет. Ну, был отец, есть, но далеко и вроде бы неправда, вроде и не встречались.
Так и ей и ему лучше будет.
В середине апреля, она зашла к нему в кабинет без стука. Села за стол напротив и хмуро уставилась.
Ян вздохнул: ему было тяжело с Саниной. Что-то ело и ело его изнутри только от мысли, что она есть. И все время ждал, что она еще выкинет, чем душу разбередит.
— Я вас слушаю, — сказал сухо, решив не отвечать грубостью на ее наглость.
— Я здорова. Пора на фронт, — не менее сухо заявила она.
Ян оторвал взгляд от бумаг нас столе и удивленно уставился на девушку: она явно не в себе.
— Об этом не может быть речи, — отрезал.
— Вы не имеете права держать здорового человека на госпитальной койке.
Мужчина хмуро уставился на нее: что еще скажешь?
Лена опустила голову — неуютно ей было под его не то что винящим, но давящим взглядом. Он словно изучал ее и все понять не мог, к какому виду эта бактерия относится.
А она дочь ему! Не бактерия…
— Мне пора на фронт, — сказала твердо, но в глаза не смотрела, край стола изучала.
Больно было — вот он, отец, рядом. Родной!… А все равно чужой. Чужие они и это не понять, ни принять, как не старайся. И все ждала, что что-то изменится, он хоть скажет, просто, спокойно «дочь». Пусть, как чужой, но скажет!
Наивная надежда. От нее тоже нужно убежать. На фронте не до глупостей будет, переживать некогда.
— Вам пора на процедуры.
Лена зубы сжала от его звука голоса — всегда ровный и спокойный. Бангу вообще что-нибудь когда-нибудь волнует, тревожит, третирует? Он бывает в ярости? Умеет кричать, переживать?
— Ты всегда такой замороженный? — посмотрела ему в глаза.
— Вы слышали о субординации, лейтенант?
— А ты о родстве?
И как с ней разговаривать?
Ян откинулся на спинку стула, внимательно изучая девушку.
Почему он не может послать ее к чертям, как других, которые вот так же заваливают бывает в его кабинет и что-то требуют, тыкают? Почему когда он смотрит на нее, у него с сердцем черти что творится и на душе словно ураган: боль, страх — сумятица.
И почему сейчас, когда она пришла в себя, поправиляется, округлилась, стала слишком сильно напоминать ему Марту?
Невыносимо!
Ян хлопнул по столу ладонью: ладно, хватит.
— Расставим точки: что тебе нужно?
— Чтобы отправил меня на фронт.
— Это невозможно. Во-первых, раны еще плохо затянулись, во-вторых, ты заработала инвалидность и тебе светит только тыл. Война для тебя закончилась.
У Лены мурашки по спине пробежались, лицо каменным стало, а взгляд на мужчину и в нем такая ненависть, что Яну душно стало, неуютно.
Дернул ворот кителя, прочистил горло:
— Ты инвалид.
Вот даже как? — у девушки зубы чуть от злости не раскрошились, так их стиснула.
— Это ты инвалид, — процедила.
Ну, все, проявил лояльность — получи.
Ян начал злиться.
— Вы знаете, что бывает за оскорбление вышестоящих офицеров?
— Штрафбат, — выплюнула. И Банга понял ее замысел — хоть так, но на фронт.
И что ответишь?
— А ты, полковник, знаешь, что бывает с теми, кто превышает свои полномочия в корыстных целях?
— Это ты к чему?
— К тому, что ты решил обеспечить своей дочери путевку в тыл.
— Ты мне не дочь, — отрезал, белея от ярости. Соплячка! Шантажировать решила!
Лена прищурилась неприязненно, даже чуть презрительно, в упор глядя на доктора:
— Это ты так думаешь. А если я докажу, что ты мой отец. Другим докажу, тебе-то это не нужно. Подумаешь, мало ли девчонок бегает?
— Не сметь! — не сдержался мужчина.
Лена во все глаза уставилась на него: ого, а отец, оказывается, может выходить из себя, злиться, как любой нормальный человек.
— Слушай, ты, маленькая дрянь… — прошипел и смолк, наткнувшись на взгляд темно-синих глаз. Увидел шрамы над бровью, на скуле, от виска к брови, опустил взгляд, наткнулся на похожий на светло-лиловую кляксу шрам на руке и дернул ворот кителя.
С кем он ругается? Кого в чем винит? Покалеченную войной девчонку? Прошедшую грязь, кровь, смерть, пытки? Ту, что вернулась с того света, но уже никогда не вернет отобранное у нее детство и юность, не вернется в нормальную жизнь? Ругает за то, что она рвется на смерть, потому что не может жить?
— Ты поедешь в тыл, — отчеканил тихо.
— Я поеду на фронт, и ты мне в этом поможешь, — тем же тоном заявила Лена, продолжая давить на него взглядом. Впрочем, она его просто запоминала, пытаясь понять, похожи они внешностью или нет, есть ли общее? Может правда, не отец он ей?
А Яну казалось, что она давит его как жука ботинком на асфальте.
— Я сказал, лейтенант. Вы свободны.
— Ты подпишешь все документы.
— Нет.
— Да. У тебя нет выхода… отец, — встала и пошла прочь. Ян не остановил. Ее последние слова произнесенные тихо и тем въедливо, обыденно, но как-то по — особому уверенно, еще долго звучали у него в голове.
Лена выпросила форму, договорилась с водителем и двинулась на станцию. Через час она была в Москве и шла по знакомым, но будто вовсе не знакомым улицам. Сердце колотилось где-то у горла от волнения, но она шагала и шагала. С трепетом поднялась на знакомый этаж и застыла у дверей своей квартиры.
Ей показалось, что сейчас она откроется и запахнет пирожками с яблоками и морковкой, Надя с улыбкой впустит Лену прибежавшую с уроков внутрь. Та пробежит на кухню, и, хватая горячую выпечку, будет тараторить, рассказывая новости…
Санина сжалась от острой боли, зажмурилась, сцепив зубы: прочь! Все прочь!
Но как же страшно вернуться туда, где все так хорошо было, но уже нет и не будет!
Лена толкнула дверь, нервно поведя плечами от озноба. Она была как всегда открыта. У Нади не было привычки запирать дверь, как у любого на площадки. Вон слева — квартира Скворцовых. У них вредный, вредный мальчишка был, вечно за Леной гонялся, зимой как-то снегом накормил, за шиворот напихал, а она потом две недели с ангиной провалялась…
А справа Сидоровы. Бабушка у них, баба Глаша, дородная смешливая женщина, вечно во все нос сующая. Или соседи сверху… Снизу… Все как одна семья жили — какой запираться? Соня с третьего этажа коленку разобьет, тут же все знают, она соседка йод принесет, другая хоть покудахчет, но рядом постоят, советы будет давать…
А снизу тетя Клава, встретит и заговорит, так что не знаешь, как отвязаться…
Леню Фенечкина она как раз ее именем назвала…
К чему она это вспоминает? Тихо сейчас, словно весь дом, не то что подъезд, вымер.
Прошла в квартиру, не узнавая свой дом — фактически ничего не осталось из вещей: стены, шкаф в прихожей и спальне и диван. И пыль, пыль…
Лена осела у голой стены, напротив портрета стоящего почему-то на полу: Надя, Игорь и она, обнимаются и смеются в объектив. Когда это было? Ей, кажется, двенадцать лет исполнилось. Да, точно, пять лет, всего пять лет назад…
Плохо стало. Лена ворот рванула и доползла до окна, распахнула его, вдыхая свежий, прохладный воздух весны.
Нет ничего уже, не вернуть. Только одно ей осталось — на фронт, мстить за всех, гнать фашистов с родной земли. И может быть тогда прошлое, то безмятежное и прекрасное, наполненное казалось бы серьезными тревогами и волнениями, вновь вернется. Не к ней — к детям. И пусть не к ее, это не важно. Важно, что дети будут в принципе, важно, что они не будут гибнуть от пуль, взрывов, огня, изуверства фашизма. Важно, что у них будут родители. И у родителей будут дети. Важно, что будет жизнь, что никогда малыши не узнают ужаса войны, и будут слышать вместо "милый мой Августин" и взрывов, «хальт», очередей, визга пуль и летящей с неба бомбы, криков ужаса и отчаянья — ласковые слова матери, песни родной страны и смех, веселый беззаботный смех…
