Бунташный век. Век XVII (Век XVII) - Шукшин Василий Макарович (книги онлайн полностью .TXT) 📗
Устали заплечные, и пищик, и подьячий, мастер и любитель допроса. Вошли старший Прозоровский с Иваном Красулиным.
— Ну как? — спросил воевода.
— Молчит, дьяволенок. Из сил выбились…
— Да ну? Гляди-ко…
— Как язык проглотил.
— Ну, не отжевал же он его, правда.
— Сбудется! У этого ворья все сбудется.
Воевода зашел с лица Максе.
— Ух, как они тебя-a!.. Однако, перестарались. Зря, не надо так-то. Ну-ка снимите его, мы поговорим. Эк дорвались, черти! — Голос у воеводы отеческий, а глаза красные — от бессонницы последних ночей, от досады и слабости. Этой ночью пил со стрелецкими начальными людьми, много хвалился, грозил Стеньке Разину. Теперь стыдно и мерзко.
Максю сняли с дыбы. Рук и ног не развязали, положили на лавку. Воевода подсел к нему. Прокашлялся.
— К кому послали-то? Кто?
Макся молчал.
— Ну?.. К кому шел-то? — Воеводе душно было в подвале. И почему-то страшно. Подвал темный, низкий, круглый — исхода нет, жизнь загибается здесь концами в простой, жуткий круг: ни докричаться отсюда, ни спрятать голову в угол, отовсюду виден ты сам себе, и ясно видно — конец.
— Ну?.. Чего сказать-то велели? Кому?
Макся повел глазами на воеводу, на Красулина, на своих палачей… Отвернулся.
Воевода подумал. И так же отечески ласково попросил:
— Ну-ка, погрейте его железкой — небось сговорчивей станет. А то уж прямо такие упорные все, спасу нет. Такие все верные да преданные… Заблажишь, голубок… страмец сопливый. Погуляешь у меня с атаманами…
Палач накалил на огне железный прут и стал водить им по спине жертвы.
— К кому послали-то? — спрашивал воевода. — Зачем? Мм?
Макся выл, бился на лавке. Палач отнял прут, положил в огонь накалить снова, а горку рыжих углей поддул мехом, она воссияла и схватилась сверху бегучим синеньким огоньком. В подвале пахло паленым и псиной.
— Кто послал-то? Стенька? Вот он как жалеет вас, батюшка-то ваш. Сам там пьет-гуляет, а вас посылает на муки. А вы терпите! К кому послали-то? Мм?!.
Макся молчал. Воевода мигнул палачу. Тот взял прут и опять подошел к лежащему Максе.
— Последний раз спрашиваю! — стал терять терпение воевода: его тянуло поскорей выйти на воздух, на волю; тошнило. — К кому шел? Мм?
Макся молчал. Вряд ли и слышал он, о чем спрашивали. Не нужно ему все это было, безразлично — мир опрокидывался назад, в кровавую блевотину. Еще только боль доставала его из того мира — остро втыкалась в живое сердце.
Палач повел прутом по спине. Прут влипал в мясо…
Макся опять закричал.
Воевода встал, еще раз надсадно прокашлялся от копоти и вони!
— Пеняй на себя, парень. Я тебе помочь хотел.
— Чего делать-то? — спросил подьячий.
— Повесить змееныша!.. На виду! На страх всем.
Двадцать пятого мая, в троицын день, с молебствиями, с колокольным звоном, с напутствиями удач и счастья провожали астраханский флот под началом князя Львова навстречу Разину.
Посадский торговый и работный люд огромной толпой стоял на берегу, смотрел на проводы. Ликований не было.
Здесь же, на берегу, была заготовлена виселица.
Ударили пушки со стен.
К виселице поднесли Максю, накинули петлю на шею и вздернули еле живого.
Макся был так истерзан на пытках, что смотреть на него без сострадания никто не мог. В толпе астраханцев возник неодобрительный гул. Стрельцы на стругах и в лодках отвернулись от ужасного зрелища.
Воевода запоздало понял свою ошибку, велел снять труп. Махнул князю, чтоб отплывали, — чтоб хоть прощальным гамом и напутственной стрельбой из пушек сбить и спутать зловещее настроение толпы.
Флот отвалил от берега, растянулся по реке. Стреляли пушки со стен Белого города.
Воевода с военными иностранцами, которые оставались в городе, направились к Кремлю.
Гул и ропот в толпе не утихли, когда приблизился воевода с окружением, напротив, стал определенно угрожающим.
Послышались отдельные выкрики:
— Негоже учинил воевода: в святую троицу человека казнили!!
— А им-то что?!. — вторили другие. — Собаки!
Младший Прозоровский приостановился было, чтобы узнать, кто это посмел голос возвысить, но старший брат дернул его за рукав, показал глазами — идти вперед и помалкивать.
— Виселицу-то для кого оставили?! — осмелели в толпе.
— Вишь, Стеньку ждут! Дождетесь… Близко!
— Он придет, наведет суд! Он вам наведет суд и расправу!
— Сволочи! — громко сказал Михайло Прозоровский. — Как заговорили!
— Иди, вроде не слышишь, — велел воевода. — Даст бог, управимся с ворами, всех крикунов найдем.
— Прижали хвосты-то! — орали. — Он придет, Стенька-то, придет! Он вам распорет брюхо-то! Он вам перемоет кишки!
— Узю их!..
— Сволочи, — горько возмущался Михайло Прозоровский.
Так было в городе Астрахани.
А так было на Волге, пониже Черного Яра, тремя днями позже.
Разинцы со стругов заметили двух всадников на луговой стороне (левый берег). Всадники махали руками, явно привлекая к себе внимание.
Стали гадать:
— Похоже, татаре: кони татарские.
— Они… Татаре!
— Чего-то машут. Сказать, видно, хотят. Батька, вели сплавать!
Степан всматривался со струга в далекий берег.
— Ну-ка, кто-нибудь сплавайте, — велел.
Стружок полегче отвалил от флотилии, замахали веслами к левому берегу. Вся флотилия прижалась к правому, бросили якоря, шумнули своим конным, чтоб стали тоже.
Степан сошел на берег, крикнул вверх, на крутояр, где торчали конские и людские головы:
— Федька!..
Через некоторое время наверху показалась голова Федьки Шелудяка.
— Батька, звал? — крикнул он.
— Будь наготове! — сказал ему Иван Черноярец (Степан в это время переобувался — промочил ноги, когда сходил со струга). — Татаре неспроста прибежали. Никого там не видно? На твоей стороне?
— Нет.
— Смотрите!
— Не зевали чтоб, — подсказал Степан. — Им видней там… Слышь, Федька!
— Ай?!
— Не зевайте!
— Смотрим! А кто там? Татар гости плюхат?
Казаки засмеялись: Шелудяк иногда смешно коверкал слова.
Стружок между тем махал от левого берега. А те два всадника скоро поскакали в степь.
Разницы поутихли… Ждали. Догадывались: неспроста прибегали татары, неспроста. Атаман постоянно сообщается с ними, но и он озадачен.
— Идут, думаешь? — спросил Черноярец. — Прозоровский идет?.. А? Тимофеич?
— Иван… — с некоторым раздражением сказал Степан, — я столько же знаю, сколь ты. Подождем.
Стружок приближался медленно, очень медленно. Или так казалось. Казалось, что он никогда не подгребет к этому берегу, застрял.
Степана и других охватило нетерпение.
— Ну?! — крикнул Иван. — Умерли, что ль?!
На стружке молчали. Гребли, старались скорей. Стало понятно: везут важную весть, потому важничают и хранят молчание до поры: не выскакивают с оправданием, что — стараются.
Наконец когда стало мелко, со стружка прыгнул казак и побрел к атаману, высоко подняв в руке какую-то бумагу.
— Татаре!.. Говорят: тыщ с пять стрельцов и астраханцев верстах в трех отсудова. Это мурза шлет. — Казак вышел на берег, подал Степану лист. — Тыщ с пять, сами видали, говорят: стругами, хорошо оружейные.
Степан передал лист Мишке Ярославову (татарскую писанину знал только он один), сам принялся расспрашивать казака:
— Водой только? Конных они, можеть, не углядели? Яром едут где-нибудь?..
— Конных нет, говорят. Водой. Держутся ближе к высокому берегу.
— Этой… большой дуры нет с ими? — спросил Степан, в нетерпении поглядывая на Мишку.
— Какой дуры?
— Корабль, они называют… «Орел».
— Не знаю, не сказывали. Сказали, если б был.
— Мурза пишет, — начал Мишка, глядя в лист, — были у его от Ивана Красулина… Три тыщи с лишком стреч нам идет. С князем Львовым. Иван велел передать, чтоб ты не горевал: стрельцы меж собой сговорились перекинуться. Начальных людей иноземных, и своих тоже, побьют, как с тобой свидются. Чтоб ты только не кинулся на их сдуру… Они для того на переднем струге какого-нибудь свово несогласнова или иноземца на щеглу кверху ногами взденут. Так чтоб знал: стрельцы служут тебе. Сам он, Иван-то, остается в Астрахани, и это, мол, к лучшему: как-никак, а город брать надо. А в городе ишо остались, мол, приготовились сидеть. Пишет… какого-то молодого казака на троицу истерзали и повесили. Не Максю ли?
