В лесах. Книга Вторая - Мельников-Печерский Павел Иванович (читать полностью бесплатно хорошие книги txt) 📗
К тому ж поминаем не келейно, а соборне. Хвалить себя не доводится, да и промолчать нельзя. Всем ведомо, что Керженские обители на том и стоят, что заказы благодетелей как следует справляют, по чину… Не даром, друг любезные, денежки получаем… В чем другом, яко человецы согрешаем, а насчет поминовений перед богом ответа не дадим… У нас это по Соловецкому уставу справляется… Матушка Ираида, подай-ка устав.
Вынула мать Ираида из-под божницы четвертную рукописную книгу в черном кожаном переплете и, сыскав место, положила ее на стол перед игуменьей. Стала мать Таисея читать:
— «Егда кто из обительских преставится, и аще не останется после него своего имения…» Не то раскрыла Ираидушка… Не в том месте, — с досадой молвила Таисея. — Сыщи про мирских человеков преставльшихся, — прибавила она, подавая Ираиде книгу.
— Да напрасно изволите беспокоиться, матушка, — сказал Самоквасов. — По всем городам известно, что нигде так хорошо не молятся, как у вас на Керженце.
Испугался купчик немалой книги. «Как угораздит мать Таисею читать ее до конца! — подумал и перемигнулся с саратовцем: — Ты, мол, не засиживайся, только я шелохнусь, ты за шапку да вон, пора, дескать, нам».
Меж тем Ираида подала книгу игуменье и указала место перстом… Зачала Таисея:
— Аще не житель обители, но мирской человек преставится и будет от сродников его подаяние на честную обитель ради поминовения души его, тогда все подаяние емлют вкладом в казну обительскую и за то поминают его по единому году за каждый рубль в «Литейнике»; а буде соберется всего вклада пятьдесят рублев, того поминают в «Литейнике» вовеки; а буде соберется вклада на сто рублев, того поминают окроме «Литейника» и в «Сенанике» вовеки же. А кто что прикажет по себе, сиречь чтобы погребение по нем отпеть, и то в казну обительскую, а братии корм и утешение по рассмотрению, а что на раздачу по рукам, то…"
— Нам уж пора, матушка, — повернувшись на месте, молвил Самоквасов, а Семен Петрович за шапку и с места.
— Послушать бы вам, гости дорогие, каким чином у нас поминовения-то справляются, — молвила мать Таисея.
— Вы бы, Петр Степаныч, дядюшке своему рассказали, и вы бы, Семен Петрович, Ермолаю Васильичу доложили. Слушайте-ка: «А за канун и за кутию…»
Но Самоквасов с саратовцем, положив начал перед иконами, поклонились Таисее и промолвили:
— Матушка, прости, матушка, благослови. Делать нечего: благословила и простилась мать Таисея.
А куда как хотелось ей дочитать из устава статью о поминовениях, чтобы ведали гости, как в скитах по покойникам молятся, и после бы всем говорили: «Не напрасно-де христолюбцы на Керженец посылают подаяния».
— Эк ее раскозыряло, старую!.. — молвил, усмехаясь, Семен Петрович Самоквасову. — Совсем было зачитала нас.
— Матерям по ихнему делу иначе нельзя, — отозвался Самоквасов. — Ведь это ихний хлеб. Как же не зазывать покупателей?.. Все едино, что у нас в гостином дворе: «Что изволите покупать? пожалуйте-с! У тех не берите, у тех товар гнилой, подмоченный, жизни рады не будете!.. У нас тафты, атласы, сукно, канифасы, из панталон чего не прикажете ли?»
— Ну, ты уж пойдешь! — молвил Семен Петрович. — Эк, язык-от!
— Разве не дело?.. — хохотал Самоквасов. — Ей-богу, та же лавка! «На Рогожском не подавайте, там товар гнилой, подмоченный, а у нас тафты, атласы…» Айда (Айда — татарское слово, иногда значит: пойдем, иногда — иди, иногда — погоняй, смотря по тому, при каких обстоятельствах говорится. Это слово очень распространено по Поволжью, начиная от устья Суры, особенно в Казани; употребляется также в восточных губерниях, в Сибири.) к нашим?
— Айда! — улыбнувшись, ответил Семен Петрович.
— Маленько обождем, немножко по скиту пошляемся… Пущай наши мамошки натерпятся, — молвил Самоквасов и, заломив шапку, запел вполголоса лихую песню:
Тень-тень, перетень,
Выше города плетень!..
За плетнем-то на горе -
По три девки на дворе!..
Девки моются, подмываются -
Дружков милых дожидаются.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Только что Манефа после молитвы и недолгого отдыха вышла из боковушки в большую келью, как вошла к ней мать Таисея с аршинною кулебякой на подносе. Следом за ней приезжие гости, Петр Степаныч Самоквасов да приказчик купца Панкова Семен Петрович, вошли.
Поставив на стол кулебяку, сотворила мать Таисея семипоклонный уставный начал. А с ней творили тот обряд и приезжие гости. Игуменьи друг дружке поклонились и меж собой поликовались.
— С праздником тебя поздравляю, — молвила Манефа.
— Благодарим покорно, матушка, — сладеньким, заискивающим голоском, с низкими поклонами стала говорить мать Таисея. — От лица всея нашей обители приношу тебе великую нашу благодарность. Да уж позволь и попенять тебе маленько, матушка… За что это ты на нас прогневалась, за что не удостоила убогих своим посещеньем… Равно ангела божия, мы тебя ждали… Живем, кажется, по соседству, пребываем завсегда в любви и совете, а на такой великий праздник не захотела к нам пожаловать.
— Невмоготу было, матушка, истинно невмоготу, — сдержанно и величаво ответила Манефа. — Поверь слову моему, мать Таисея, не в силах была добрести до тебя… Через великую силу и по келье брожу… А сколько еще хлопот к послезавтраму!.. И то с ума нейдет, о чем будем мы на Петров день соборовать… И о том гребтится, матушка, хорошенько бы гостей-то угостить, упокоить бы… А Таифушки нет, в отлучке… Без нее как без рук… Да тут и беспокойство было еще — наши-то богомолки ведь чуть не сгорели в лесу.
— Полно ты! — тревожно вскликнула и руками всплеснула мать Таисея, хоть и знала уж во всей подробности похожденья китежских поклонниц… Порядок и уважение к Манефе требовали, чтоб она на первый раз прикинулась, что ничего не знает.
— Совсем было их огнем охватило, — сказала Манефа. — Болотце, слава богу, попалось, кони туда повернули. Без того пропали бы, живьем бы сгорели…
— Вот дела-то?.. Вот дела-то какие!.. — качая головой, печаловалась мать Таисея, и, опомнившись, быстро схватила поднос с кулебякой и, подавая его с поклоном Манефе, умильным голосом проговорила: — Не побрезгуй убогим приношеньем — не привел господь видеть тебя за трапезой, дозволь хоть келейно пирожком тебе поклониться… Покушай нашего хлеба-соли во здравие.
— Напрасно, матушка, беспокоилась, право, напрасно, — сказала Манефа, однако взяла из рук Таисьи поднос и поставила его на стол.
Только тут обратилась она к стоявшим у дверей Самоквасову и саратовскому приказчику.
— Здравствуйте! Как вас господь милует?.. — величаво, едва склонив голову, спросила она.
Не отвечая на вопрос игуменьи, оба, один за другим, подошли к ней и, сотворив по два метания, простились и благословились.
— Садитесь, гости дорогие, — сказала Манефа, обращаясь к Таисее и к приезжим гостям, а сама села с краю стола на лавке.
— Как твои поживают? — спросила Манефа Самоквасова. — Дядюшка Тимофей Гордеич здоров ли?.. Тетушка, сестрицы?
— Здравствуют вашими святыми молитвами, — ответил Петр Степаныч. — А прадедушка Михайла Самсоныч приказал долго жить.
— Скончался?
— Шестнадцатого сего июня месяца, — подтвердил Самоквасов.
— Царство ему небесное! — молвила Манефа и, встав с места, обратилась к иконам и положила перед ними начал за новопреставленного. Вместе с нею и мать Таисея и оба гостя начал сотворили.
— Довольно по земле постранствовал, — молвила Манефа, садясь на место.Сто годов прожил, коли не больше.
— Сто пять лет, матушка, — молвил Самоквасов.
— Сто пять лет! — задумалась Манефа. — А из затвора не вышел?
— Не вышел, матушка, — сказал Самоквасов. — Как жил двадцать два года в подвале, так и при смерти не вышел из него. Ни вериг, ни власяницы не скинул, помер на обычном ложе своем…
— На кирпичном полу с булыжником в изголовье? — отозвалась Манефа.
— Так точно, матушка, — подтвердил Самоквасов.
— Дивные дела строит царь небесный по своему промыслительному изволению!.. — набожно проговорила Манефа. — Двадцать два года при такой старости и в толиких трудах пребыть!.. Очевидна десница вышнего, иже не хощет смерти грешника, но всечасно ожидает, да обратится душа к покаянию… Исправился ли он, как следует?
