Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2 (СИ) - Дубинин Антон (онлайн книга без .TXT) 📗
Уж сказал так сказал! Настоятель даже поперхнулся. Цитирует не хуже иного капеллана… Но аббат быстро нашелся с ответом:
— Именно, сударь мой! Второзаконие, тринадцать. Это, если вы верно вспомните, о лжепророках, которые призывают поклониться чужим богам. Если же захотите поговорить о видениях истинных, вспомните сны Иаковлевы, сны отрока Самуила, да что там, сон Иуды Маккавея, с которым вас порою сравнивают по воинской доблести. Многие святые — и Августин Гиппонский, и мать его Моника, и святой Бенедикт, и отец наш святой Бернар — были вразумляемы сновидениями, так что не следовало бы вам пренебрегать сном этой благочестивой и несомненно преданной вам женщины…
— Аликс хорошая жена, но она бывает суеверна, как испанка. Чего от женщины ждать. Только испанцы и провансальцы — простите, отче — верят такой ерунде, как сны. А мне… смешно.
Ага, однако хочешь перед выступлением армии исповедаться за всю свою жизнь — должно быть, «на всякий случай», не без злорадства подумал старый монах. Но вслух сказал иначе, куда мягче:
— Почему вы так уверены, что Господь не может остерегать вас подобным образом?
Монфор молчал. Он пропустил несколько первых тактов времени, когда еще удобно было бы ответить, и монах скорбно подумал, что, должно быть, этот медведеобразный герой его презирает. Жаль. И жаль будет, когда его сюда же в монастырь Больбон привезут отпевать… если его тело, конечно, не порвут на части, как тех в Пюжоле.
Но Монфор не просто молчал — он копался у себя в поясном кошеле. Потом вытащил какую-то бумагу, мятую, во много раз сложенную. Протянул аббату — таким резким движением, что старец отшатнулся от неожиданности.
— Что это?..
— Прочтите.
Старыми, скрюченными болезнью пальцами настоятель развернул записку. Наклонился к бумаге низко, чтобы различить ровные, мелкие буквы. Писано по-провансальски… Подслеповатые, умные глаза пробежали по строчкам. «Возлюбленная и дражайшая… Ради моей девочки…» Любовное письмо? Господи… что это за чушь? Бедный Монфор от постоянных бдений и усталости и правда сошел с ума, вот так порою карается излишняя уверенность в собственных силах…
— Что это?
— Письмо арагонского короля.
— Кому? Вам?
Уже чего угодно можно ожидать. Монфор скалит неровные зубы в невеселом смехе.
— Я еще не спятил, святой отец. Письмо не мне. Какой-то (с отвращением выговорил, как ругательство) донне Альенор из Тулузы. Ко мне попало случайно, вчера гонца перехватили.
— И что с того?
— Вы прочли, что там написано?
— Но…
— Капеллан прочел мне вслух, — раздельно выговорил Монфор, улыбаясь уже во весь рот, просто-таки сияя спокойной, уверенной улыбкой. — Я не запомнил слов. Но смысл ясен. Этот король пишет какой-то своей… (замялся на миг, подбирая приличное слово, не оскорбляющее святого места)…своей бабенке, что ради любви к ней выгонит из Тулузена всех франков. Нас то есть.
— Я умею читать, сыне. И все-таки, что с того?
— А то, отче, что я не боюсь человека, который идет на крестоносцев ради блудодейки. Бог мне поможет. Он арагонцу победы не отдаст.
Как ни плохо говорит Монфор по-провансальски — не желает учиться, хоть и виконтом Каркассонским назвался — понять его неправильно невозможно. И сказать тут тоже нечего. Вдруг он прав? Вдруг наши времена окажутся совсем не теми, что мы думаем — а снова библейскими, снова исполненными страшных и странных чудес, когда «падут вокруг тебя тысячи и десять тысяч одесную тебя, но к тебе не приблизятся», когда огонь нисходит с небес и «вокруг попаляет врагов»…
— Сыне, все возможно для Господа. Но если есть хоть малая надежда решить дело миром, я бы посоветовал…
— Я звал вас не за тем, отче. Pater, peccavi.
И снова на колени. Старый священник вздохнул. И, как всякий раз, когда впускал в себя Иисуса, стал только неслышащим огнем, сжигающим и поглощающим сор — снова и снова, в тысячный раз, до крещальной чистоты.
За стенами лесной часовни лил долгий осенний дождь, слезы небесные; ехать под дождем — портить коней. Граф зашел помолиться, рыцари молча ждут под потоками вод — в его отсутствие дело становится таким страшным и безнадежным, что о нем и говорить-то не хочется. Но пусть запишет Монфоров капеллан, верный его почитатель, как оно все было: стоило графу Симону выйти после молитвы из дверей часовенки к своему ожидающему скудному войску, ливень тут же прекратился. В прорвы туч, окно небесное, взглядом Господним выглянул ослепительный лик солнца. Лучи осветили фигуру — чуть сутулую, длиннорукую, плечи, несущие всю тяжесть крестового дела. Божий паладин смотрит в небо, улыбается по-своему, одной стороной рта. «Да, слышу. Ты ответил мне, благодарю Тебя.»
А в поясе — та же козырная карта, смятое письмецо, которое не судьба получить адресатке. Милой графине Альенор Тулузской, королевской сестре.
«Сей день сотворил Господь, будем радоваться и веселиться!» Проиграть такую битву невозможно, еще до заката город будет наш. Хотя Нуньо Санчес, граф Руссильонский, прибытия которого, оказывается, ждал дон Пейре, так пока и не пришел. Опаздывал — в отличие от Монфора.
В первый день мы взяли одно за другим два предместья Мюрета. Те самые ворота, через которые мы всей компанией болтали с мнимым «епископом», валялись сорванные с петель. Конь Арнаута подвернул ногу и хромал, но сам юноша так развоевался, что я не мог не восхищаться: маленький флейтист изумительно ловко стрелял из арбалета, он умудрился взять на щит стрелу, предназначенную со стены коню Аймерика, он сидел в седле как влитой, не упав даже, когда его скакун чуть не покатился, попав ногою в рытвину. Лил дождь, в серой мороси изо рта вылетали облачка пара, я вертелся на мокром коне среди прочих, чувствуя, что я всем мешаю, но не переставая орал вместе с сорока тысячами глотом — «Толоза, Толоза!»
Тогда-то и появился Монфор.
Не знаю уж, почему король Пейре дал ему переправиться. Может, пожалел сжечь мост на Гаронне, который еще мог нам понадобиться… В общем, мы отступили — тоже не знаю, почему, скорее всего — перед самим именем Монфора. Хорошо помню, как мы сосредоточенно удирали — впереди конные, позади пехотинцы, как, сталкиваясь мокрыми боками коней, мы протискивались через узкие ворота предместья, как будто Монфор уже наступал нам на пятки. Монфор соединился с гарнизоном, должно быть, там обнялся с рыцарем Бодуэном и епископом Фульконом, а мы вернулись в укрепленный лагерь. Каталонцы, скрежеща зубами, разъезжали вокруг города, желая крови, а тулузцы, напротив же, затаились. Каталонцы! Что они могут понимать в Монфоре! Они-то с ним бок о бок не жили четвертый год! Они-то считают, что он — просто человек, хотя и очень сильный, но вовсе не сильнее того же дона Пейре или любого из них. Они сюда явились побеждать, а того не знают, что Монфор — вовсе не человек, он — кто-то больший, или же за него что-то большее, его невозможно убить.
Прибежал рыцарь Понс, бледный, не снимавший после утренней вылазки доспеха; сказал — происходит совет, никому не сходить с места, ждать решения. Хотел было убежать обратно, но Сикарт схватил его за руку:
— Стойте, стойте! Чего решают-то? Кто вообще приказал отступление? Мы ведь могли еще…
— Граф наш Раймон приказал. Он и сейчас за то, чтобы укрепляться, частокол строить, ждать атаки в лагере, отразить ее из арбалетов, а потом сидеть и брать их измором. Еды-то у них на пару дней, не больше! Только не открытая битва на поле. Боится Монфора. А дон Пейре кричит, как труба, требует тотчас же сражаться, он, мол, командующий всей армии… Его родственники нашего графа на смех подняли, едва ли не трусом обозвали. А один такой рыцарь Мигель де Луэсия в открытую над ним насмеялся, так что граф ушел в свой шатер и больше никаких советов не желает. Делайте, говорит, как знаете, но мои люди будут в резерве, за них-то я отвечаю. — И, окинув нас почему-то вконец затравленным взглядом: — Еще и Нуньо Санчес где-то застрял… Бог ты мой, ребята, что-то теперь будет?
