Ипатия - Кингсли Чарльз (электронная книга .TXT) 📗

Ее платье вспыхнуло от пламени треножника, но она ничего не замечала. Филимон инстинктивно обнял девушку и потушил загоревшуюся ткань ее одежды.

– Сжалься надо мной! Поведай мне тайну! Тебе я готова повиноваться! Я отрешилась от самой себя. Я твоя рабыня. Убей меня, если пожелаешь, но говори!

Пламя треножника проливало мягкий желтый свет, и Филимон увидел у стены какую-то фигуру.

Негритянка, приложив палец к губам, протягивала к нему свое небольшое распятие и глядела на него молящим, полным отчаяния взглядом.

Юноша понял все. Оттолкнув бедную обманутую девушку, страстный экстаз которой, как он ясно понял, не имел никакого отношения лично к нему, Филимон бросился к выходу.

Ощупью в темноте нашел он дверь, но попал в другую комнату, с окном, и с высоты двадцати футов соскочил на улицу. Разбитый и окровавленный, поднялся он, как Антей [131]. Силы его воскресли, и он стремглав бросился к дому архиепископа.

Бедная Ипатия лежала на полу в почти бессознательном состоянии, а старуха упивалась ее горькими слезами, вызванными не только разочарованием, но и жгучим стыдом. Когда Филимон бросился к выходу, она узнала хорошо знакомые черты. Пелена спала с ее глаз, и все надежды навеки умерли в душе дочери Теона.

Гнев ее был слишком силен, чтобы вылиться в упреки. Она медленно поднялась, прошла в смежную комнату, тщательно запахнула плащ и молча удалилась, бросив на еврейку взгляд, исполненный гнева и глубокого презрения.

– Ну, сегодня мне не страшны немилостивые взгляды! – пробормотала старуха, поднимая с пола желанную цель всех своих козней, – половинку черного агата, принадлежавшую Рафаэлю.

– Заметит ли она свою потерю? Может быть, она не дорожит им с тех пор, как поняла, какие архангелы являются к ней, если потерять талисман. Но, быть может, она вздумает его вернуть обратно? Ну, в таком случае ей придется померяться силами со мной или, вернее, с христианской чернью.

Она сняла с груди другую половину талисмана, много раз складывала оба обломка, ощупывала их, пожирала их влажными глазами, пока наконец не удостоверилась, что куски в точности подходят друг к другу.

Временами старуха обрывочно бормотала:

– О, если бы он теперь вернулся! Но он должен вернуться сегодня! Завтра уже будет поздно! Я спрошу Терафима, не знает ли он, где Рафаэль.

И Мириам приступила к магическим заклинаниям.

Придя домой, Ипатия бросилась на свою постель, плача и вздыхая, как слабый больной ребенок. Когда наступило утро, она встала, собрала все силы для последнего великого дела и стала спокойно готовить последнюю лекцию. После нее она решила навеки проститься и с Александрией, и со своими учениками…

Филимон бежал, как безумный, по главной улице, ведущей в Серапеум. Но не успел он промчаться и полмили, как столкнулся с огромной толпой, которая шла ему навстречу, заполняя всю улицу.

Народ шел без конца. Тысячи факелов мерцали над головами, а из середины процессии доносилось торжественное пение, в котором Филимон узнал хорошо знакомый гимн. Он хотел было свернуть в боковой переулок, чтобы избегнуть встречи, но отступать было некуда. Не успел он оглянуться, как его подхватили передние ряды и увлекли за собой!

– Пустите меня! – воскликнул он умоляющим голосом.

– Тебя пропустить, язычник?

Тщетно уверял Филимон, что он христианин.

– Последователь Оригена! Донатист! Еретик! Всякий добрый христианин нынче ночью идет в Цесареум.

– Друзья мои, у меня нет никакого дела в Цесареуме, – с отчаянием проговорил он. – Я хотел добиться беседы с архиепископом по делам первейшей важности.

– Лжец! Ты утверждаешь, что архиепископ знает тебя, а разве ты не слышал о торжестве этой ночи, не слышал, что сегодня святейший отец должен посетить в Цесареуме прах святого мученика Аммония?

– Как? Кирилл с вами?

– Да, и со всем духовенством.

«Тем лучше! Пусть все произойдет публично», – подумал Филимон, присоединяясь к толпе.

Шествие прошло через ворота Солнца на портовую площадь с пением гимнов и погребальных псалмов. Там процессия повернула направо, вдоль набережной, и свет факелов багровым пламенем озарил главный фасад Цесареума с двумя обелисками, мачты бесчисленных судов у пристани и темную, мрачную громаду дворца, перед которым сверкали длинные ряды закованных в латы солдат. От пристани до угла музея был протянут морской канат, где Орест сосредоточил все свои военные силы.

Процессия внезапно остановилась. Поднялся смутный, зловещий ропот, задние ряды напирали на передние, придвинувшиеся к самому канату. Воины опустили копья и спокойно ждали. Толпа отступила, но вскоре снова нахлынула. Послышались гневные возгласы, и наиболее агрессивные нагнулись, подбирая камни на мостовой. Еще мгновение – и весь гарнизон Александрии вступил бы в отчаянную схватку с пятьюдесятью тысячами христиан.

Но Кирилл помнил свои обязанности предводителя. Он не боялся возбуждать народные страсти, что подтверждалось событиями этой ночи, но со свойственной ему осторожностью и хитростью хотел предупредить ночное побоище, которое было бы опасно и рискованно даже в случае победы, так как стоило бы многих сотен жертв.

Его монахи в совершенстве знали свое дело.

Прежде чем были нанесены оскорбления с той или другой стороны, они пробрались сквозь толпу и, грозя отлучением от церкви, не только восстановили порядок, но и поддерживали полнейшую тишину до самого окончания священной церемонии.

В продолжение целых двух часов расхаживали они, словно часовые, между враждующими сторонами и наводили порядок, вызывая чувство искреннего удивления и одобрения даже у римских легионеров.

В это время по ступеням храма поднялся блестящий ряд священников в богатом облачении. Среди них эффектно выделялась статная фигура архиепископа, за которым следовали тысячи монахов не только из Нитрии и Александрии, но и из всех городов и монастырей в округе. За монахами двигались миряне. Стечение народа было так велико и давка так сильна, что Филимону удалось проникнуть в церковь только в конце богослужения, когда началась проповедь Кирилла:

– Зачем пришли вы сюда? Чтобы взглянуть на человека в блестящих одеждах? Нет, блеск и роскошь вы найдете только в царских палатах или во дворцах наместников, которые мечтают об императорской короне и готовы нарушить союз, заключенный с Творцом. А вы, бедные в миру, но богатые верой, – что вы хотите узреть в пустыне? Пророка? Да, даже более чем пророка, – мученика! Ныне он выше царей, выше наместников! Называйте его не Аммонием, а Томазием блаженным. Приблизьтесь же и исцеляйтесь! Подойдите и взирайте на славу святых и неимущих! Приблизьтесь и убедитесь, что у господа в чести тот, кто презрен людьми.

Бог приемлет отвергнутого и награждает наказанного. Приблизьтесь и посмотрите, как Творец охраняет немощных и сокрушает сильных. Человек с отвращением взирает на казнь на кресте. Сын же божий на нем принял смерть. Человек попирает ногами бедняка, и Сыну божьему негде преклонить голову. Человек отвергает блудницу после того, как вынудил ее стать рабыней греха, – Сын божий беседует с ней, оскверненной, презираемой и покинутой, принимает ее слезы, благословляет ее жертву и говорит, что грехи ее прощены, ибо она много любила…

Филимон ничего более не слушал. В страстном порыве фанатика протиснулся он к ступеням того возвышения, на котором под роскошным балдахином стоял стеклянный гроб с телом Аммония. Очутившись перед кафедрой, откуда говорил Кирилл, он припал лицом к земле, простер руки наподобие креста и замер, неподвижный и безмолвный.

Среди присутствующих началось движение, поднялся легкий шепот, а Кирилл продолжил после минутного перерыва:

– Человек в своей гордыне и самомнении презирает унижение и покаяние, Сын же божий говорит, что тот, кто сам себя унижает, как этот наш кающийся брат, будет возвышен. Станем же радоваться и веселиться вместе с сонмом архангелов об обращении раскаявшегося грешника. Приподнимись, сын мой, кто бы ты ни был, и вкуси мир на эту ночь, повторяя слова Сына божьего, поборовшего в пустыне искушение сатаны!