Зеркало для героя - Рыбас Святослав Юрьевич (чтение книг .txt) 📗
— Куда зову? Прежде всего говорить человеку «вы». — Устинов понял, что после его рассказа все остается по-прежнему, а может быть, и хуже, так как собеседник задет за живое.
— Так. Какими вас вырастили нежными! — насмешливо улыбнулся Пшеничный, сморщив курносый нос. — Говорить вам «вы», не приказывать, не мешать наслаждаться? От твоих россказней веет интеллегентской размягченностью. Это на руку вашим врагам, а они спят и видят, как ослабить наше монолитное единство. Нет, с такими взглядами ты здесь вреден. Оба вредны!
Пшеничный снял трубку, стал рывками набирать номер.
— Надо смываться, — шепнул Ивановский.
— Куда? — спросил Устинов.
— Меня Наталья ждет. Что я ей скажу?
Устинов засмеялся:
— Ты ей позвони, что задерживаешься.
Ивановский вытаращился на него, потом тоже засмеялся и, спохватившись, прикрыл рот кулаком.
Пшеничный покачал головой и сказал в трубку, что направляет двух человек, одного инженера, второго без специальности, что их надо принять на работу.
— Посылаю вас в гущу, — буркнул он. — Ничего другого предложить не могу. И зарубите на носу: забудьте, кто вы и откуда. Говорите, что выполняли специальное задание в одном закрытом районе.
— Испытывали атомную бомбу, — предложил Ивановский. — Все равно об этом скоро в газетах объявят.
— Брось дурить! Выполняли спецзадание. Все. Трудовые книжки вам выпишут.
Что-то переменилось в нем после всего жесткого, что он им наговорил. Это что-то, наверное, было определенностью: он надеялся на лучшее, догадываясь, что они его не подведут.
На прощание он ничего не обещал. Правда, дал сто рублей, одной большой бумажкой, которую достал, сложенную в пять раз, из карманчика-пистона.
Тяжелая дверь кабинета закрылась.
В сентябре того года по комбинату «С-уголь» резко снизилась добыча, и секретарю обкома из Москвы была послана короткая телеграмма: «Примите энергичные меры к безусловному выполнению сентябрьского плана добычи и поставки коксующегося угля». Эту телеграмму заместителя Председателя Совета Министров объявили во всех горкомах, райкомах, трестах, шахтах.
Дома Пшеничный стал рассказывать жене о странных посетителях; Катя торопливо собирала на стол, бегала между шкафчиком, плитой и рукомойником, что-то у нее не получалось. Обед опаздывал.
— Сейчас, сейчас! — озабоченно приговаривала она.
Обычно к пяти часам, когда Пшеничный приходил на перерыв, стол уже был накрыт. После еды Пшеничный ложился спать часа на два, а к восьми уходил в горком и возвращался во втором часу ночи.
Катя поставила на стол тарелку с нарезанными помидорами. Он попробовал — не посолены. Посолил, отрезал хлеба, стал есть. Потом справился с борщом, варениками и молочным киселем. Катя не ела, сидела напротив. У нее был другой распорядок.
— Я у портнихи была, — сказала она. — Наконец-то готово.
— Красивое?
— Красивое. Хочешь надену?
— Надень, — улыбнулся он, понимая, что ей хочется покрасоваться, и вспомнил: — А ведь угадали про Грушовку!
— Кто угадал?
— Я же тебе говорю: были у меня двое...
— Да-да. Я сейчас переоденусь. — Катя вышла.
Пшеничный направился в кабинет, вытащил из портфеля бумаги и, стоя, пробежал верхнюю — письмо директора машиностроительного завода Горчицы, которому объявили строгий выговор. Горчица, конечно, знал, на что шел, когда обменивал с колхозом автомобильные моторы на сено. Он попал в безвыходное положение: его подсобному хозяйству запретили пользоваться сенокосными угодьями вблизи города, а на просьбу выделить корма для лошадей, коров и овец, хозяйственное управление Минугля лишь посоветовало полагаться на самозаготовки, так как лимиты на сено очень ограничены. Горчица отремонтировал списанные моторы и совершил незаконную сделку. «Ловок! — подумал Пшеничный. — А строгий выговор — перебор, надо дать простой». Спустя мгновение он удивился своим мыслям: либо виноват директор, либо нет, а двойная бухгалтерия — бессмыслица.
Катя позвала его.
Она стояла перед шифоньером в длинном платье и, улыбаясь, глядела из зеркала, заметно ожидая одобрения.
— Ого! — сказал Пшеничный.
— Здесь не топорщится? — спросила Катя, показав заведенной за спину рукой между лопатками.
Он провел ладонью по указанному месту — нет, нигде не топорщилось.
Пшеничный привык видеть женщин в других нарядах — укороченных, прямоугольной формы, с подложными плечами. Поэтому жена показалась ему новой и несколько чужой. Он обнял ее, чтобы приблизить к себе. Катя откинула назад голову и прижалась затылком к его щеке. От ее волос пахло земляничным мылом.
— Ну? — посмеиваясь, с вызовом сказала она. — Пусти!
Он не пускал, но не знал как быть: прежде он никогда не ласкал жену днем.
— А, попалась! — воскликнул Пшеничный, подхватил Катю на руки и все решил одним махом.
Это было хорошо. Потом она, лежа у него на груди, спросила:
— Что это с тобой?
— Как что? — Ему не хотелось ничего объяснять. — Ты нравишься мне.
Катя оделась в желтое ситцевое платье и жакет с высокими плечами, ее новизна исчезла. Пора было идти за детьми.
Пшеничный вспомнил о принесенных документах.
— Да, вот что, — сказал он. — Это платье красивое... Его нельзя носить... Аполитично. В магазинах не хватает текстиля. На него сколько метров пошло? Как на целых два!
— Ничего ты не понимаешь, — ответила жена. — В магазинах не хватает дешевого текстиля. И вообще...
Она ушла, не объяснив своего «вообще». Если бы оно попало на язык этому краснобаю Устинову, то он наверняка сочинил бы бог весть какую ерунду!
Пшеничный подумал о пришельцах: правильно ли он поступил, послав их на шахту? Может, доложить начальству, пусть само решает. Правда, трудновато было бы растолковать это чудо. Взяли бы да спросили: «Что за притчи, Пшеничный?» И поди объясни, что тебе самому не по нутру их странные рассказы!
Размышляя так, он перешел в кабинет и сел за работу. На письме директора завода написал красным карандашом: «Облисполком запретил отвод колхозных угодий для предприятий и их подсобных хозяйств. Учитывая, что допущенное т.Горчицей нарушение не преследовало корыстных целей и не отразилось на деятельности завода, считаю возможным ограничиться выговором». Мысли о двойной бухгалтерии он оставил при себе.
Следующее письмо оживило в памяти недавнее прошлое, когда Пшеничного отозвали с фронта и направили в Кизеловский бассейн, где он работал начальником добычного участка до осени сорок третьего года, до освобождения Донбасса «Товарищ секретарь! — прочитал Пшеничный. — Я рабочий рудника „Зименковский“ Рева Анатолий Иванович, рождения 1907 года, работал на данной шахте с 1920 года по 41 год. 10 октября 41 года был на спецзадании по взрыву шахт. После выполнения был эвакуирован в Молотовскую область, г.Кизел, шахта No 38, где 2 декабря 41 гола приступил к работе. За период войны имею три Почетных грамоты, участник восьми стахановских слетов и есть еще энергия работать лучше».
«Эх, землячок! — подумал Пшеничный. — Хлебнули мы с тобой. Чего ж ты просишь?»
«Прошу вас, товарищ секретарь, учтите мое положение и помогите вернуть мою старую работу, с которой меня перевели саночником за мою критику администрации за то, что она плохо относится к людям, не дает нам угля топить дома, а скоро зима. Я работал навалоотбойщиком, считался мастером угля, а меня перевели саночником, кем я был в 1920 году мальчишкой. Прошу не отказать в моей просьбе. Моя жена после проживания при немцах была несколько раз арестована и бита за то, что муж рвал шахты, и считали как партизанку. В настоящее время болеет, и детей надо учить и воспитывать...»
Прочитав письмо, Пшеничный разозлился. «Ну нет, — посулил он кому-то. — Зря вы обидели человека! Надо же, саночником поставили... Это сейчас, когда электровозы, поставить сорокалетнего мужчину возить на себе уголь!»
Он даже не сразу вспомнил, где такая шахтенка, чтобы добычу доставляли дедовскими санками, но вспомнил — действительно есть: шахта «Пьяная» за Грушовской балкой, суточная добыча двадцать тонн. «А Катя позволяет себе наряды! Из-за двадцати тонн мы держим там людей, будто все еще идет война.»
