Клятва Тояна. Книга 1<br/>(Царская грамота) - Заплавный Сергей Алексеевич (читать книги онлайн бесплатно полные версии .TXT) 📗

Пробовал Нечай объяснить Петреишу, отчего сибирцы кажутся зверовидными. Оттого, что рубашки из звериных шкур делают, заодно с шапками. Внизу навешивают длинноволосые хвосты. Обутки у них тоже меховые. Издали посмотреть — непонятно кто. Или кафтаны взять. Когда холодно, сибирцы их на голову напяливают, а длинные рукава свешивают, чтобы согреться. Ну чем не безголовые чудища, у которых глаза из груди зрят? Всему свое объяснение есть. Чтобы зимой от ураганного ветра уцелеть, прокапывают они под снегом ходы и перебираются спокойно из жилища в жилище. А кажется, будто наверх не поднимаются, в земле спят. И самоеды — имя неверное. Они друг друга не пожирают вовсе, понеже у них в достатке оленьего и другого мяса.

Петреиш слушал его вполуха, кривя тонкие подкрашенные губы. Небылицы ему более по сердцу. Он уже привык к ним. Перестраиваться всегда трудно. Да и неохота.

Присмотревшись к ученому шведу, Нечай понял, что в задуманном деле он плохой помощник. Очень уж заносчив, ядовит в шутейских и поругательских намеках. Самозванца всерьез не воспринимает. Говорит, перевирая русийское присловье: не малюй черта, всё равно не боюся. И смеется. С Нечаем и его подъячими смел, зато во дворце лишнего слова нс скажет. Наобещать может многое, подношение возьмет, а дела не сделает. Вот и связывайся с ним!

А Петреишу понравилось ходить в Казанский приказ. Нечай не жаден. За пересказ монгольских хождений итальянского бывальца Марко Поло, в которых о Сибири сказано малым краешком, он его связкой соболей одарил. За сведения из записок австрийского посла Сигизмунда Герберштейна, зоркого и, судя по всему, уважительного наблюдателя, Нечай к соболям в придачу выдал Петреишу икряную осетрицу, за истории англичанина Ричарда Джонсона и стихи о Сибири его земляка Вильяма Уарнера — мягкую рухлядь и кадь сибирских орехов. А ныне Петреиш обещал явиться, дабы изложить наблюдения неких Стефана Бёрра, Иоганна Балка и Джильса Флетчера.

Да вот и ученый швед, легок на помине!

— Дай руку, Нечаевич, — высунулся из своего экипажа Эрлезунда. — Поздорову ли встал?

— Слава Богу, поздорову. А ты?

— И я поздорову!

— С утром тебя!

— И тебя с утром!

Шапка на Петреише круглая, легкая, налобник над крючковатым носом серебристо пушится, кафтан подпоясан на животе, а не на чреслах, как принято в Московии. Сразу видно: хорошо ему при царе Борисе, сытно, вольготно. Научился в русийской бане с веником париться, а не соскабливать с себя месячную грязь, как делают его сородичи, привык к роскоши и довольству, однако не перестал считать Русию варварской страной. Собирается написать о ней книгу. Но какова она будет? Скорее всего повторная за другими европейцами, полная всяких предрассудков и сомнительных повестей.

— Ныне мне у тебя не попутно! — горделиво сообщил Нечаю Петреиш. — Потому к его светлости, царевичу Федору Борисовичу зван.

— Большая честь! — с почтением откликнулся Нечай и, не раздумывая, добавил: — У меня с царевичем тож важные дела. Ты сам помнишь, как он мне дозволение давал — приходить к нему простым обычаем. Я прихожу, а меня не допускают. Пожалуйся ему на это, скажи: по сибирской ландкарте я сам хочу у него быть. Скажешь?

— И какая мне от этого польза? — остро глянул на него Петреиш.

— Сорок соболей. Наилучших!

— И два сорока белок! — согласился ученый швед.

— Будь по-твоему. Коли позовет наследник, отплачусь. Всенепременно.

Настроение у Нечая заметно улучшилось. Обещание — еще не дело, но уже надежда. Без нее как без солнца, которое и за тучами греет.

Мимо промчались коробчатые сани с золотистым верхом. Борта у короба расписные, а передок украшен чернобурой лисой-крестовкой.

— О-о-о-о! — почтительно глянул вослед Петреиш. — Как это у вас говорят: мужик богатый берет деньги лопатой.

— Гребет деньги… — поправил его Нечай.

Он сразу узнал сани Богдана Сутупова. Вот уж истинно мужик: решил перещеголять Шуйского и Голицына. Сам худорожден, хоть и царский дьяк, а мнит себя князем. На всё позолоченное падок, на всё расписное, а того понять не может, что лисица, хоть и с крестом по хребту и лопаткам, лукавство и хитрость олицетворяет, пронырливость и пролазчивость.

Петреиш тоже лиса изрядная. Поэтому и восхитился экипажем Сутупова, а больше того самим ездоком. Добавил с двусмысленной усмешкой:

— При казне ныне Богдан Иванович.

— При какой такой казне? — не понял Нечай.

Петреиш и разобъяснил: не сегодня, так завтра Богдан Сутупов в Северские города отъедет — с государевым денежным жалованьем для тамошних служилых людей.

Эта новость оглушила Нечая: да что это с царем делается? Нешто он вовсе ослеп? Нашел кого в Северские земли посылать. Там ведь шатость великая, помутнение умов в пользу самозванца Гришки Отрепьева. А Богдан Сутупов его ярый приверженец. Кабы худа не вышло. Ну как государевы деньги супротив его же и повернет? Вот беда-то. И не остановишь его никак — руки связаны.

— Прощевай пока! — приподнял круглую шапку всезнающий Петреиш. — Сделаю как ты просишь, — и укатил вслед за Сутуповым.

«А может это и к лучшему, — раздумался Нечай. — Власьев из Копенгагена не скоро возвернется. Любит он в заграницах пожить, потому как там он русийским вице-канцлером выступает — для значимости посольства… И Сутупов вот-вот из Москвы убудет. Тоже, видать, надолго. Руки-то у меня и развяжутся. Зачем мне тогда посредничество Петреиша, этого чужеземного соглядатая? Сам к Годунову доступ найду, чтобы от внутренних врагов остеречь. Всенепременно найду…»

Нечай остановился на высоких ступенях приказа, потянул носом вешние запахи, наплывающие издалека. Вот и кончается пролетье [268]. Скоро грянет настоящее тепло. Двадцать первый день. По Святому писанию именно этим днем Бог сотворил от небытия в бытие первозванного человека, родоначальника Адама. На земле ростепель, в небе ростепель и на душе вдруг растеплело. Отчего — никто не знает. Наверное, от надежды, которую всё же оставил разговор с Петреишем. А еще от каждодневных дел, которые ждут. Они трудны, но и радостны вместе с тем. Шутка ли, ворочать Сибирью, чуять, как она устраивается, несмотря ни на что, прирастает новыми крепостьми, слободами, плотбищами, дорогами, раздвигая Русию. Государевым именем, да его, Нечая Федорова, стараниями.

Где-то в Верхотурье уже должен объявиться обоз Поступинского. Долгонько от него вестей нет. Всё ли хорошо там? Здоров ли сын Кирилка? Следит ли за ним Баженка Констянтинов? Парню сейчас дружеский догляд нужен. На перепутье он. Многое в его жизни зависит от этого похода… А еще надо спросить у Алешки Шапилова, отправил ли он грамоту в Тюмень тамошнему голове Безобразову, чтобы не замешкался с хлебными и военными запасами для ставления Томского города…

Задумавшись, Нечай и не заметил, как на ступень ниже остановился монах в скуфейчатой шапке и потертой рясе. Он терпеливо ждал, когда четвертной дьяк обратит на него свое внимание. Потом вдруг открыл сухую, будто из дерева выточенную ладонь с длинными пальцами. В ней лежала медная гривенка. Та самая, которую Нечай отправил через приказ Патриаршего двора в Межигорский монастырь — памятный знак Баженки Констянтинова. Вот он и вернулся… А то из Осифова монастыря пришли неотрадные вести, будто невеста Баженки и ее отец затерялись на Северской Украине.

— Добрались, отче? — полуспросил, полуутвердил Нечай, догадавшись обо всем без слов.

— Добрались, сыне мой, — гулко отозвался монах. — Господь довел. Днем святой мученицы Дарии [269] на Волоке были. Обросимы при монастыре остались, а я но делам в Чудов монастырь иду. По пути к тебе завернул.

— Как имя твое, отче?

— В иноках Фалалеем наречен.

— Спаси тебя Бог на добром деле, Фалалей. Поднимись ко мне великодушно. Хочу тебя послушать и почестить. Очень ты меня ныне утешил.

Бабинова дорога

Обоз Поступинского объявился на Верхотурье ни раньше ни позже, а именно в день святой мученицы Дарьи. Для кого- то это обычный день, а для Баженки Констянтинова особенный. Ведь его люби-мене тоже Дарией зовут. И она нынче тоже в мученичестве пребывает. Только мученичество ее не в телесном самопопрании, помогающем постичь неизглаголенные тайны духа, не в подвиге кроткой любви к людям и зверям, и птицам, и всем тварям божиим, а в претерпении выпавших на ее долю тягот и невзгод большой дороги.