Евпраксия - Загребельный Павел Архипович (лучшие бесплатные книги .TXT) 📗
– Германский король? Кто это сказал?
– Вы сами короновали его четыре года назад, император.
– Я короновал, теперь сниму корону. Догнать и вернуть.
– Но как, император?
– Мое повеление!
– Нужна печать, император! В таком деле слов недостаточно.
– Ты – седьмая свинья! Или ты не хочешь быть седьмой свиньей? Догнать этого пса! Вот мой перстень! Тут никто меня не слушает! Нет верных людей.
Где мой лекарь? Он единственный…
– Он тоже поехал, император.
– Он?.. Как это?.. Когда?..
– Сразу, как мы начали искать собаку.
– Догнать и вернуть!
– Это невозможно. Он не вернется. Найти его невозможно. Он затерялся навсегда. Его напугала императрица.
– Напугала? Чем?
– Красотой и молодостью, император. Так он сказал мне.
– И еще сказал, будто я стар?
– Он не смел этого сказать, император, но мы с вами и без того знаем, как мы стары…
Генрих снова бессильно упал в кресло. Долго молчал. Потом хрипло промолвил:
– Иди прочь. Попробуй догнать и вернуть. Либо обоих, либо одного, либо никого…
Заубуш выбросил вперед свою деревяшку, застучал к выходу. Долго еще доносился до императора этот стук. Впервые в жизни барон не спешил.
Император хищно скривил губы. Он еще покажет всем! Все содрогнутся от его затеи! Заубуш уже стар, не способен, зато он способен, он может все!
ЛЕТОПИСЬ. НОВОЕ И СТАРОЕ
"Ее поведение вскоре вызвало его подозрения, и он подумал, что партнером в ее грехе является родной старший сын Конрад, коронованный в 1087 году германским королем" (Британская энциклопедия).
Генрих в самом деле верил своим подозрениям и потому снарядил за сыном погоню. Конрад был задержан где-то в Ломбардии за рекою По, ну, а попользовалась этой семейной распрей Матильда Тосканская: она не спускала глаз с императора и сделала все, чтоб освободить беглеца. Конрад был торжественно препровожден в Каноссу и вскоре, под шум надлежаще организованной молвы, коронован королем Италии. Сын пошел против отца.
Пошел не по своей воле, подталкиваемый умело и ловко. А получалось, будто все это произошло из-за женщины, оказавшейся между Генрихом и Конрадом, и считалась та женщина женой одному, матерью другому, была же – ни жена, ни мать, молодая двадцатилетняя киевлянка, для которой и жизнь-то еще не начиналась, а уже зашла в тупик, да такой глухой, что никто не в силах был отыскать выход.
Людям привычно жаловаться на трудности времен, в которые именно им выпало жить, но, кажется, никогда не звучали подобные жалобы столь единодушно, как в описываемые времена. Французский монах Радульф Глабер, то есть лысый, создавая их историю, восклицал в отчаянии: "В то время всюду, как в церкви, такоже и в миру, царило презрение к законам и правосудию. Все отдавались зовам самых грубых страстей. Никто ни в чем не мог быть уверен: честность, эта твердыня добра, не признавалась никем. Так что не должно сомневаться больше в том, что земные грехи скоро утомят небо и, по выражению пророка, не правда народов слишком преумножилась. Ибо свершались без счету убийства за убийствами. И порок почитался всеми сословиями. Спасительные меры неуклонной твердости были забыты, и к нашим народам справедливо было бы отнести известные слова апостола: "Повсеместно известно, что меж вами прелюбодейство, и такое прелюбодейство, коего и меж погаными не знают". Бесстыдное корыстолюбие завладело сердцами всех; вера потрясена, отчего и возникли пороки наипостыднейшие: срамота, убийства, ослепленная брань страстей, грабеж и блуд. О небо! Кто поверит тому?"
Глаберу вторит Ордерик-Виталий, который пишет сорок лет спустя, но не замечает вокруг никаких перемен к лучшему. Где уж там! "В год от рождения господнего 1094 смуты и бранная тревога волновали почти всю вселенную: смертные безжалостно причиняли друг другу величайшие бедствования чрез убийства и грабежи. Злоба во всех проявленьях своих дошла до крайних пределов…"
БАШНЯ ПЬЯНОГО КЕНТАВРА
Император залег в глубинах дворца, как Минотавр в Лабиринте. Кого сожрет первым? Одну за другой слал погони за Конрадом, и все тогда сосредоточилось на одном: поймают или не поймают? Потом не выдержал: вооруженный, в грозном лязге доспехов, появился у Евпраксии, вокруг императора – рыцари все в железе и сам император железнотвердый, будто не против слабой женщины стоял, а против целого вражьего войска. Спросил у Евпраксии, с вызовом:
– Где Конрад?
– Он ваш сын.
– А ваш любовник!
Сказано такое уже не наедине, кинуто в уши рыцарям, щедро дана лакомая пища для страшной сплетни. Евпраксия побледнела, голос ее задрожал:
– Стыдитесь говорить не правду, император!
– Идите за мной, – закричал он, чуть не с пеной на губах, со злостью, что за эти дни разрослась больше прежнего.
– Куда?
– Пойдете, куда я велю!
– Это – насилие?
– Называйте как хотите. Не пойдете – вас поведут! Понесут!
– Может, мертвую?
– И мертвую! Отнесут!
Что страшней – чужая грубая речь или чужие грубые руки? Для нее теперь все одинаково.
Еще надеясь сохранить видимые остатки достоинства, Евпраксия молча пошла за Генрихом. Окруженные полукругом железных рыцарей, – император и его жена. Вместе, рядом, видимость согласия. Шли через дворцовые дворы, поднимались в какую-то башню, очутились на замковой стене.
Евпраксия никогда не была здесь раньше. Поразил ее неожиданно широкий переход, окаймленный каменными зубцами. Он соединял две башни: поменьше и пониже, изнутри которой поднялись сюда, и более высокую, темную, нависшую.
Внутрь нее Генрих повел императрицу без свидетелей.
– Отныне это и будут ваши владения! – бросил император со злорадством, выглядывая сквозь зубцы парапета. – Там внизу ваш розовый сад, из башни им можно вдоль налюбоваться! Пошли!
Вырубленный сад – можно было бы добавить, но Евпраксия промолчала.
Верила и все же не верила в происходящее. Всего ждала от этого человека, но он превзошел самое мрачное предположение. Вел в башню, которая заслонила теперь для нее полмира, весь мир, и она шла покорно, то ли сонно, то ли околдованная злыми чарами, ничего не видя, кроме темного камня впереди себя и над собой.
Проехать полмира, отдать чужим людям полжизни, испытать боль невозвратимых утрат, страдания и унижения, чтобы… чтобы тебя заперли в мрачной четырехугольной башне, сложенной из серого дикого камня неизвестно кем и неизвестно зачем?
Видно, стремясь хоть немножко смягчить неумолимую мрачность этих мертвых камней, какой-то добрый и смешливый человек некогда приладил над низеньким входом в башню вырезанного в старой бронзе кентавра. То был не совсем обычный кентавр, – задние копыта его вросли в прочный камень, благодаря чему фигура этого полуконя-получеловека держалась под прямым углом к плоскости башенной стены, параллельно вымощенному плитами дворцовому гульбищу, а передние ноги кентавра были расставлены весело и нескладно, вразброс, потому как пьян был давно и навечно, его короткая, как у императора, бородка купалась в чаше с вином, а чашу сей кентавр схватил приданными ему, в отличие от всех других кентавров, двумя руками.
Кентавр с руками, да еще и пьяный! Весьма веселое зрелище, в особенности, видно, для тех, кто сам, развеселый после дворцовых пиршеств, выходил на широкие плиты гульбища и вдруг обнаруживал у себя над головой эту бронзовую фигуру!
Генрих на мгновенье остановился, чтоб взглянуть на пьяного кентавра, потом показал Евпраксии низкую дверь, чуть отступил в сторону, давая возможность войти внутрь башни. Голосом, рассчитанным, чтоб его слышно было на расстоянии, прокаркал:
– Вас не выпустят отсюда до тех пор, пока вы не скажете, где Конрад!
Евпраксия прошла мимо императора с молчаливым презрением; была чиста не только телом – душой, сердцем, не загрязнила ни единого своего помысла, быть может, это и к лучшему, подумалось ей, укрыться в башне, вознесенной высоко в небо, куда не занести снизу никакой грязи?
