Артамошка Лузин. Албазинская крепость (Исторические повести) - Кунгуров Гавриил Филиппович (читать хорошую книгу полностью .TXT) 📗
Лихо. Весело. Пьяно.
Сидел воевода радостный, видел он, что гости от удивления таращили пьяные глаза на каждое новое блюдо. Воевода ухмылялся в бороду: «Удивление-то впереди!» Служки застольные понимали и не сводили с воеводы глаз.
Желанный час наступил. Широко распахнулись двери, и шестеро слуг осторожно внесли в гостиную огромный пирог, испеченный в виде государева орла.
От удивления гости так и обомлели.
— Невиданное чудо! — обнял поп пьяного дьячка.
Тот пробормотал невнятное.
Воевода поднялся, бороду широкую разгладил:
— Вот я каков! Да! Монголов повоевал? Повоевал! Грабежников изловил? Изловил! Вора Филимошку Лузина сказнил? Сказнил! Семя его подлое вывел? Вывел! Вот я каков государев слуга…
Воевода еще что-то хотел сказать, но в это время принесли бочонок с дорогим вином. Гости сорвались с мест, похватали чарки, чашки, кубки — кто что успел — и набросились на бочонок. Воевода лениво опустился на скамью.
В это время вбежал перепуганный казак:
— Батюшка воевода, беда! Ватага!
Гости вскочили с мест. Воевода остановил их и, обращаясь к казаку, сурово спросил:
— Чья ж та ватага?
— Лузинова ватага!
— Дурень, выспись! — заорал воевода.
Поп сказал с усмешкой:
— Истинный дурень: Филимошка в аду кромешном на вечных мучениях, до ватаги ли ему! Выпьем, дьяче!
Гости нехотя сели на свои места, вновь принялись за еду. Казаку подали чарку вина, вытолкали за дверь.
Воевода хохотал:
— Упился казачишка, мертвого за живого познал! Смехота! Умора!
Некоторые из гостей хихикнули в кулак, но веселье больше не возвращалось.
Письменный голова, гонимый сомнением, торопливо вышел из-за стола. Он велел отыскать казака, который прибегал с дурной вестью. Казака отыскали. Письменный голова недолго говорил с ним, вошел в гостиную отрезвевший, сумрачный. Воевода раскатисто хохотал и тянулся с ножом к пирогу. Письменный голова подошел к воеводе и зашептал ему что-то на ухо. Воевода поспешно бросил нож и вместе с письменным головой отошел в сторону.
— Казачишка тот правду говорил!
— В чем же та подлая правда? — сощурил злые глаза воевода.
— Ватага…
— Ватага? — рассердился воевода. — Откуда ж та ватага, коль я ее повоевал?
— Лузинова ватага! — испуганно моргал глазами письменный голова.
— И ты упился, Никитка: бормочешь глупое!
— Сы-ын… Артамон Лузин, — сказал письменный голова.
— Сын? — перебил воевода и округлил удивленные глаза. — Своими очами видел: сверзилось то поганое семя со скалы в бездну бездонную… Обрел тот беглый служка смерть скорую.
— То обман, то подмена!
— Обман? Жив, говоришь? Да как так?
— Жив Артамон Лузин! Казачишка своими глазами разглядел. В отца своего, говорит, обличьем вышел: такие же озорные глаза, воровская головушка, смелости неудержимой…
— Жи-ив?! Воровское племя! — прошипел побелевшими губами воевода.
Широкий лоб его вспотел, дергалась бровь. Неловко шагнув, он грузно сел на лавку.
Так никто и не отведал воеводского подарка — царского пирога. Гости торопливо расходились.
По слюдяным оконцам плыли темные пятна. Небо, черное от дыма, нависло над землей, придавило ее. В воздухе запахло гарью. Слышались отдаленные выкрики людей. Надвигалась гроза.
На востоке вспыхнуло красное зарево, огненные языки взметнулись в поднебесье. Эхом прокатилось над городом:
— Лузинова ватага!..
Затрещали и повалились широкие ворота воеводского двора.
Воевода не успел отскочить от узорчатого оконца. Посыпалась слюда, грохнулась рама, и воевода, хватая руками воздух, замертво упал под стол на расписной, китайской работы ковер.
АЛБАЗИНСКАЯ КРЕПОСТЬ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Драгоценная тварь
Древний городок Мангазея стоял на берегу реки Таза, на перевале к великому Енисею. Обосновался тут царь московский неспроста: царские воеводы исправно собирали с покоренных сибирских народцев соболиный ясак в государеву казну.
Быстро расцвела Мангазея, тянулись к ней за счастьем купцы, ратные и служивые люди, промышленный и гулевой народ.
Жили царевы люди привольно.
Только недолго цвела Мангазея. Промышленные людишки, звероловы лесные нашли места новые, богатые, звериные, реки рыбные и пути от Москвы ладные. Мангазея захирела.
Умирала Мангазея худой смертью: спешно разбегались людишки, вслед за ними торопливо бросали лавки купцы, рушились заезжие избы; доживал последние дни и кабак, что стоял на бугре возле самой реки Таза. Около кабака утоптана земля гладко. Решались тут жаркие споры. Каждый стоял за себя как мог: кто кулаком, кто дубьем, кто чем попало.
Но что было, то прошло.
Горячее гулевое место, и кровное и побойное, опустело.
…Спит река Таза, метут снеговые вихри, и растут белые курганы, хороня под собой заветные тропы.
Тихо вокруг. Даже собаки умолкли.
В кабаке пусто. Тоскливо мерцает огонек. Оплывает свеча горячим воском, и шлепают тяжелые капли мерно, увесисто, словно пробить хотят толстые половицы. За стойкой сутулится старый кабатчик. Желтые пятна света прыгают по сморщенному, одутловатому лицу, седые космы разметались в беспорядке.
Напала на кабатчика печаль: отбил он на костяшках дневной доход — и ахнул: гроши ломаные. Сбесился народишко, волной неудержимой катится с насиженных мест, а куда — того и сам не знает.
Сладок смрадный кабацкий дух, пышет теплом жарко натопленная печь. Вспотел кабатчик, размяк и захрапел, склонившись на стойку.
Завизжала тяжелая кованая дверь, вздрогнули слюдяные оконца, поднял косматую голову кабатчик, сонливо вглядываясь в темь.
Вошел рослый, крутоплечий мужик. Не торопясь, снял шапку-ушанку, сбил рукавицами снежные хлопья с тулупа и шагнул к стойке. Глаза у мужика синие, задорные, колючие; голова вихрастая; светлая борода в кольцах-завитушках.
— Отмерь-ка, с легкой руки, меру лихую — полштофа да одолжь огарочек, — как топором рубанул он насмешливо у самого уха кабатчика.
— Ай-яй!.. — заверещал кабатчик и прикрыл ухо ладонью. — Юн ты, Ярошка, зелен, чтобы вопить эдак разбойно. Оглушил!..
— Отмерь, — вскинул вихрастой головой Ярошка.
— То можно, — торопливо мигая, сказал кабатчик.
Ярошка взял чарку, запалил огарочек и уселся в дальнем углу.
Выпив чарочку, он вытащил из-за пазухи замусоленную трубку пергамента, бережно разгладил его ладонью на лавке и, водя грязным бородавчатым пальцем, что-то невнятно бормотал.
По пергаменту синяя лазурь разлилась толстыми извилистыми змеями — то были реки. А по сторонам рек безвестный грамотей-искусник щедро разбросал остроглавые бугры — то неприступные горы. Густо наставил раскидистые елки, а между ними зверей хвостатых изобразил — то леса непроходимые. По берегам рек одиноко притулились зимовья да рубленые избы, огороженные бревенчатыми стенами, — то царские городки и становища. Следы человека и конских копыт вились узорчатой цепочкой по лесам, степям, меж рек, меж гор до самой великой Лены — то дороги и тропки.
Через весь пергамент — рисунчатые буквы, затейливые, витые, усатые. Ярошка кривил брови, вглядывался в пергамент, что-то выискивал, ставил ногтем кресты. Огарок чадил, скупые отблески падали на древний пергамент. Ярошка еще ниже опустил голову. От натуги потемнело лицо, вихры рассыпались по взмокшему лбу, горели глаза непоборимым любопытством. Как святыню хранил он пергамент за пазухой, у сердца, верил: скрыты в нем превеликие мудрости человека. Стукнул кулаком об стол, скомкал пергамент.
— Треклятый монах, две деньги выманил да крест нательный. Сунул этот пергамент, а понятия к нему при себе сохранил!
