Симода - Задорнов Николай Павлович (чтение книг .TXT) 📗
Восьмидесятилетний князь Хизен, ласково улыбаясь, сказал:
– Вот мы наконец и встретились с вами, посол и адмирал Путятин! Мы очень рады, что вы все целые! – добавил он.
Кога кланялся и поздравлял, как и Чуробэ, Мурагаки и Накамура.
– Путешествую по четырем материкам, – перевел Тацуноске слова посла, – и по всем океанам, но до сих нор никогда не встретился с таким гостеприимством. Правительство очень благодарно, и я всю жизнь не забуду. Когда узнает наш царь, то будет рад.
– Мы спешили увидеть вас, зная ваше желание быстрей закончить переговоры, – сияя, ответил Тсутсуй Хизен но нами.
Глаза Кавадзи выкачены, смотрят холодно и бесстрастно. Он всегда готов к бою, ум его остр, как меч самурая. Мой ум – мой меч! Но сегодня день любезностей, первая встреча после длительного перерыва и после цепи ужасных, трагических событий.
– Порт Симода разрушен, и все, что было, уничтожено здесь, – сказал Кавадзи. – Ваш корабль погиб. Наше правительство глубоко сочувствует вашему.
Кавадзи заметил, что его восхищает также встреча с капитаном Лесовским. Сказано было с таким оттенком, словно эта встреча оказалась неожиданной.
«Конечно, – подумал Степан Степанович, – они все прекрасно знают!»
– Мы очень рады, что посол Путятин прибыл в вашем сопровождении! – добавил Тсутсуй.
Лесовский, офицеры и матросы только что с «Поухатана». «Из огня да в полымя!» – полагает Лесовский.
– Благодаря судьбе и богу, – сказал Путятин, – мы сохранили во время страшной катастрофы подарки для сиогуна и японского правительства. И мы счастливы, что наконец можем вам их передать. Я приглашаю вас, господа, в соседнюю комнату, где они разложены!
Пещуров встал и открыл дверь.
Во время осмотра адмирал тихо разговаривал через Эйноскэ с Кавадзи. Он сказал, что сожалеет, что еще нельзя передать подарков самому императору...
Взор Кавадзи чуть заметно дрогнул, но потом что-то насмешливое явилось в его выпученных глазах.
Так же тихо японец ответил, что император обособлен, что, по понятиям японцев, он – живой бог и невозможно иностранцам обратиться к нему. А потом, подумав, вдруг сказал:
– Конечно... может быть... будет передано императору... от сиогуна... Но это совершенно мне не известно...
Хотелось бы сказать, что в горе и несчастье, голодные и все потерявшие, посол и его моряки сохранили как самую главную основу свое уважение к Японии и ее правительству, и вот мы видим очень роскошные вещи, которые, казалось, не переживут землетрясения. Но их спасли. Они сохранялись, конечно, не на погибшей «Диане», а оставались у Посьета, в храме Гёкусэнди, но это не меняет дела.
– Сила и стойкость, выказанные вами, посол Путятин, обратят на вас внимание всего мира, а особенно Японии. Наша страна видела много зла от иностранцев, и поэтому мы жили закрыто. Но мы согласились с вашими доводами, что нам пора плавать в дальние страны. Поэтому ваш подвиг поддерживает нас, показывая, что новая дипломатия, выражающая мнение высшего правительства Японии, права и что стойкость и дисциплина приобретают еще большее значение.
На кухне тем временем в ход пошла свежая рыба, тут же наловленная матросами, и все искусство поваров.
– Чудесно, ваше превосходительство, посол Путятин, что вы поняли то, что мы сказали сейчас с Хори-сан по-японски, – заметил на чистом английском языке переводчик Мориама Эйноскэ. – Мы рады, что вы знакомитесь с нашим языком.
– «Чин» и «сан» – это русские слова, – ответил адмирал, – да и поклоны ваши нам свойственны. Но не на флотской службе, а в гражданской и купечестве...
Кавадзи сказал вдруг, что император недоступен, но что пять высших членов Высшего совета бакуфу являются средством выражения его воли... Под управлением и с соблагоизволения шегуна, или сиогуна, как называют люди Запада.
«О чем бы он? – насторожился Путятин. – Что означает этот разговор о пяти вельможах бакуфу, чье мнение выражает волю императора-бога и согласуется с сиогуном?» Что-то было в этих словах весьма значительное, какое-то предупреждение или остережение, которого пока Путятин еще не понимал. Но он понял, что Кавадзи говорит не зря и это следует запомнить.
– Я прибыл сегодня из Хэда, – заговорил Лесовский, – взяв с собой восемьдесят человек матросов на двух баркасах, чтобы немедленно договориться с американским послом Адамсом о срочном извещении моего военно-морского начальства в столице России о судьбе экипажа и офицеров моего корабля, погибшего от обрушившихся на него сил природы, и о том внимании и человечности, которые проявлены к нам японским правительством.
Что за правительство, что за Высший совет – горочью, сиогун, или шегун, как называли сами японцы, канцлер Абэ, совет князей и при этом император – Лесовский как бы еще не очень разбирался, хотя знал не меньше других. В общем-то система какая-то знакомая, когда никто не доверяет никому, полной силы ума никто выразить не смеет, все пляшут, как в хороводе, сцепившись друг с другом накрепко, и вырваться, сохранив голову, никто не смеет... Но Лесовский всем этим тонкостям значения не придавал, не для него эта суть и не его это дело.
– Посол извещает через канцлера Нессельроде императора и самодержца Российского государства, и я, как начальник военного судна, шлю рапорт в адмиралтейство. При этом я взял два баркаса и матросов, чтобы доставить на гребных судах в деревню Хэда продовольствие для моих людей. Как мы и ожидали, согласно понятий всех цивилизованных наций об обязательной помощи потерпевшим катастрофу на море, нам будет предоставлено то, что мы надеялись у них получить, о чем немедленно отдано приказание послом Америки, коммодором Генри Адамсом.
Вся делегация Японии ценила старания капитана Лесовского. Совершенно не замышлялось им никакого нападения на французский корабль. Только уважение выражал капитан своей речью, обращенной к послам Японии. Он, как и следует, скрывал от них вежливо и благородно нечистую сторону своих замыслов, свое неудавшееся намерение напасть, и это очень достойно и благородно. Капитан очень приличный, честный военный моряк, показывающий, что он охраняет и уважает честь Японии. И что он все берет на себя, несет ответственность за все, что совершено на море, совершенно не затрагивая Путятина. Это все, все понятно и знакомо японцам, и оценено по достоинству поведение смелого капитана.
Только представитель проамериканской оппозиции в делегации приема Путятина, ученый Кога, друг другого американского приятеля – дурака И-чина, что-то, видимо, уже узнавший через него от американцев, довольно смело спросил Лесовского:
– А вы все это объяснили американцам, зачем взяли восемьдесят матросов на двух шлюпках?
– Да, я только что прибыл с «Поухатана», – ответил Лесовский.
– Я не приму ничего бесплатно. И им царь за все это заплатит, – сказал Путятин.
– Я не смогу всегда так легко, как сегодня, посещать вас, и это мне очень обидно, – заговорил Кавадзи, обращаясь к Путятину. – Но я человек, и как человек я хотел бы часто встречаться с вами, адмирал Путятин, но это запрещает мне мой высокий чин.
Путятин потому и к американцам не поехал, чтобы и они знали меру, соблюдали должное и полное уважение к высокому чину посла России. Чин чинарём, как говорят матросы. Он знал, что и японцам будет сообщено, что Путятин не поехал первый к американцам, а они сообщат правительству и в бакуфу. И оценят. Кроме того, он полагал, что они будут польщены его могуществом, которое русский посол выражает американцам даже в таком униженном и бедственном положении, желая лучше остаться голодным, но не унизиться.
Он ждал, что Кавадзи и Тсутсуй первыми явятся к нему со всем посольством и со свитой. Так и произошло. Путятин давно чувствовал, что все японские церемонии, которых Перри так не любил, не составляют ничего особенного. Все ясно и объяснимо. Путятин в них, как и вообще во всей сложной машине японской государственности, начинал разбираться отлично, находя ее вполне понятной для военного и чиновника российской службы. Что-то общее было, чего, видно, американцы еще не могут понять. Он тут знал и угадывал все гораздо лучше, чем Перри.
