Взятие Измаила - Шишкин Михаил Павлович (бесплатная регистрация книга TXT) 📗
Пламя свечей отражалось в бокалах на столе, в фарфоре тарелок, в серебре приборов. Я подошел к Кате, развернул свой подарок и протянул ей. Она, скользнув взглядом по браслету и даже не примерив, оставила его в открытом футляре на рояле.
Мы сели за стол. В комнате стоял запах хвои, потрескивали свечи, но я предчувствовал, что ничего рождественского сейчас между нами не будет. Я дал себе слово провести хотя бы этот вечер достойно и не опуститься до взаимных унижений. Но во всем ее поведении я чувствовал вызов и жажду борьбы.
– Что же ты хочешь мне подарить сегодня, Катя? – спросил я самым миролюбивым тоном, расправляя на коленях салфетку.
Она усмехнулась:
– Я приготовила тебе одну историю.
– Вот как? И что же это за история? – я откинулся на спинку стула и глядел на нее сквозь сверкание бокалов на столе.
– Может быть, мы все же выпьем хоть вина, если сели за стол, – сказала Катя и, неприятно улыбнувшись, протянула мне пустой бокал.
Я открыл бутылку, налил ей. Мы чокнулись. Она выпила, я пригубил.
Я молча смотрел на Катю, еще не зная, что она такое приготовилась мне сказать, но уже внутри клокотала ненависть, потому что все, что бы ни делала эта женщина, имело целью лишь сделать мне больно и еще сильнее унизить меня. И все это именно сегодня вечером, когда я протянул ей руку примирения.
– Так вот, – начала Катя, накладывая себе на тарелку закуску, – я столкнулась на улице случайно с одним человеком. Он тебе тоже знаком. Это твой друг Соловьев. Он предложил мне зайти к нему. Я хотела отказаться, но, сама не понимая, почему, вдруг пошла. Мы остались вдвоем, он запер дверь и положил ключ в карман. А положив ключ в карман, стал кем-то другим, каким я его не знала. И сказал, что не выпустит меня, пока не получит своего.
Она замолчала, вытаскивая пальцами изо рта длинную тонкую косточку от селедки.
– Это вся твоя история?
– Да.
Она жевала и смотрела мимо меня на мерцавшие свечи.
Я не верил ни одному ее слову. Мне казалось, что я сам когда-то читал этот роман, откуда она взяла эту пошлую сцену, и при желании, наверно, мог бы напрячься и вспомнить автора.
Я встал и подошел к ней.
– Катя!
Я хотел взять ее за руку, но она вырвалась и закричала:
– Я видеть тебя не могу!
Тут кровь ударила мне в голову, и все, что было во мне человеческого, в то мгновение исчезло, затмилось, я целиком превратился в безмозглое, пещерное животное. Я не удушил в ту минуту Катю только потому, что я ее изнасиловал. Оставайся во мне в те мгновения ослепления хоть немного от человека, я бы ее удавил своими руками, но меня раздирало только звериное, и мои пальцы разрывали ее платье и чулки.
Когда я опомнился, она лежала в разорванных лоскутах на ковре рядом с опрокинутым стулом, расставив ноги, так, как я оставил ее, одна нога в туфле, другая босая, и смотрела на меня взглядом, полным ненависти и презрения.
Я, ничего не говоря, ушел к себе, захватив по дороге из буфета бутылку ореховой настойки.
На следующее утро я очнулся поздно. Кати дома не было. Часть ее вещей валялась в беспорядке на полу. Я понял, что она оставила меня. Я искал записки. Записки не было.
Пришла Матреша, стала убираться. Я слышал, как шелестит в прихожей щетка по пальто, щелкая о пуговицы.
Постучавшись, она заглянула в кабинет:
– Когда придет Катерина Михайловна?
Я усмехнулся:
– Не знаю. Может быть, никогда.
Она посмотрела на меня искоса и пошла оттирать в столовую винные пятна с паркета.
Через неделю я получил от Кати письмо из Москвы. Она писала, что делала со своей стороны все, что было в ее силах, чтобы спасти наш брак, но все это никуда не ведет и никому не нужно. «Никакого будущего у нас нет, – написала она, – и это к лучшему». Она собиралась вернуться, как только придет в себя и успокоится, но лишь затем, чтобы окончательно со мной расстаться.
Я вздохнул с облегчением.
Прошло Крещение, а она все не появлялась. Во дворах дети играли с выброшенными рождественскими елками, воткнутыми в сугробы.
Наша елка засохла, роняла иглы при каждом прикосновении, и ее тоже наутро после Крещения вынес дворник, тащил ее за ствол, а голые ветки с остатками мишуры цеплялись за косяки дверей.
Дни проходили, от Кати не было никаких известий, и я стал даже беспокоиться, уж не случилось ли чего с ней – в ее нервном состоянии она могла совершить какую угодно глупость.
Наконец, я услышал в приемной ее голос. У меня сидел, помню, многодетный железнодорожный рабочий, у которого оторвало в паровозной мастерской руку, и я пытался заставить железную дорогу выплачивать ему пенсию, он еще вдруг сказал, вздохнув:
– У железной дороги и сердце железное.
Освободившись, я прошел в гостиную. Катя стояла ко мне спиной и вскрывала вынутой из головы шпилькой конверты – пока ее не было, пришло несколько писем. Она только что умылась и держала бумагу кончиками еще мокрых пальцев.
– Ты права, Катя, – сказал я. – Наш брак был с самого начала чем-то надуманным и, очевидно, жить вместе нам не судьба. Я никоим образом не собираюсь ограничивать твою свободу и готов согласиться заранее на все твои условия развода, что касается вопросов насущного существования. Поверь мне, я зла на тебя не держу и желаю тебе счастья. И, пожалуй, лучшее для этого – расстаться.
Она прервала меня и сказала, не оборачиваясь, но глядя мне в глаза в зеркало:
– Александр, я беременна.
Кажется, я взял какую-то книжку с полки и стал листать – такое было потрясение.
Она обернулась.
– Ты не спрашиваешь, кто отец ребенка?
– Что ты имеешь в виду?
– Я тебе плела тогда что-то про Соловьева, но, надеюсь, ты мне не поверил. Отец ребенка – ты. Когда соберешься с мыслями, мы поговорим. И если по-прежнему захочешь со мной расстаться, что ж… Я устала с дороги и хочу принять ванну.
Она ушла. Я остался с книгой в руках – это был, как сейчас помню, сборник речей Спасовича. Книга соскользнула с колен на пол.
Мир снова перевернулся. Это было моей первой мыслью. Но тут я почувствовал что-то совершенно новое. Кажется, впервые за несколько лет – наоборот – перевернутый мир вставал на свое место. Я был женат, и моя жена ждала ребенка – и, по всей видимости, это было единственно правильное и желанное положение вещей. Я стал думать о ребенке – и происходило необъяснимое чудо. Я будто впервые оглядывался по сторонам. Вещи, переставшие для меня существовать, потерявшие форму, вид, вес, цвет, ценность, снова проявлялись из пустоты и, обретая наличие, расставлялись по жизни: лампа с осевшими на дне плафона мотыльками, снег за окном – снежинки на несколько мгновений просвечивались и снова исчезали в ранних сумерках, ковер на полу с упавшим на него вспоротым конвертом, железнодорожный рабочий, уже пришедший, наверно, к себе домой и расстегивающий полушубок левой рукой. Конечно же – вот эта квартира, эта мебель, этот снег, этот рабочий – все это нужно моему ребенку.
Я пошел к Кате. Она только что вышла из ванной, запахнувшись в толстый махровый халат, на голове полотенце завернуто в тюрбан. Намазывала чем-то кожу под глазами. Я взял ее руку и прижал к своей щеке.
– Катя, – сказал я, – все у нас будет хорошо. Теперь главное – это здоровье и благополучие нашего ребенка. Ради этого мы забудем то чудовищное, что было между нами, и будем делать все, чтобы было хорошо ему.
Ее рука пахла миндальным кремом.
Катя даже не улыбнулась мне. Ее глаза остались холодными. Она сказала:
– Как хочешь. А сейчас, пожалуйста, выйди.
Катя была груба ко мне, но теперь, когда я вспоминал ту ненависть и злобу, которую она во мне вызывала раньше, только удивлялся. Откуда-то появилось совершенно новое чувство к ней – сочувствия и нежности. Все ее выходки, направленные против меня, все ее попытки унизить, оскорбить, вывести из себя проходили сквозь мою душу, не задерживаясь, не царапая, невесомо. Я вдруг почувствовал себя взрослым рядом с больным и потому капризным ребенком, на которого, разумеется, никак невозможно обижаться, что бы он ни вытворял. Она была матерью моего будущего сына или дочери, и это само по себе ставило ее в совершенно особое положение, когда можно простить все и ко всему относиться с пониманием и снисхождением.
