Дикое поле - Веденеев Василий Владимирович (книга бесплатный формат TXT) 📗

— Я Паршин, — наклонился к нему Федор. — Кто ты, откуда?

— Какому Богу?.. — едва слышно просипел раненый.

— А ну, геть все отсюда! — не оборачиваясь, приказал есаул. — Быстро!

Подталкивая друг друга, караульные заторопились к выходу, бросая через плечо любопытные взгляды. Закрыв за последним из них дверь, Паршин вернулся к раненому.

— Истинному, — склонившись к уху раненого, ответил он. И, нетерпеливо обрывая петли на кафтане, распахнул его, показал спрятанный на груди маленький золотой цветок с жемчужинкой. — Говори!

— Я Ивко, от Спиридона. Татары теперь знают, кто он. Предупреди Царьград, — с трудом ворочая языком, прошептал серб.

— Все сделаю, — Федор убрал упавшие на лоб раненого грязные пряди волос. — Не волнуйся!

Неожиданно серб приподнялся, схватил есаула за плечо и притянул к себе:

— Я слышал, Азис говорил с турком. Есть враг в Азове, и есть враг в Москве. Берегитесь!

Федор закаменел лицом, до боли стиснул зубы. Бережно уложив раненого, он едва смог выдавить из себя:

— Имя?! Назови имя!

— Не знаю. Обещай, что найдете их!

— Обещаю. Я отправлю гонца в Москву. Мы найдем их вместе.

— Нет, — бледно улыбнулся Ивко. — Мой путь закончен, но я все-таки дошел до тебя.

— Поднимешься, — попытался подбодрить есаул, но серб остановил его едва заметным движением руки:

— Не надо. Я ухожу… А все же жаль.

Глаза его уставились куда-то мимо Федора, словно он увидел нечто, чего никому не дано видеть до последнего часа на многострадальной и грешной земле. Недоговорив, Ивко судорожно вздохнул, будто пытался набрать в пробитую пулей грудь побольше воздуха перед отчаянным прыжком в неизвестность, и затих, странно вытянувшись и безжизненно уронив испачканную кровью руку.

Есаул перекрестился, закрыл умершему глаза и опустился перед лавкой на колени.

— Прости, брат! — Он прижался лбом к холодеющей руке серба. — Пусть душа твоя будет спокойна. Я не обещаю. Я клянусь перед Богом, что найду предателей! И смерть их будет лютой…

Глава 6

Заветный сундук Спиридон приказал поставить в своей маленькой каюте под кормовым настилом. Громоздкий, окованный железными полосами деревянный сундук занял почти все ее свободное пространство, так что пришлось вплотную придвинуть его к просмоленному борту, за которым глухо плескались волны.

Грек дал знак отчаливать. Пестро одетые матросы баграми отпихнулись от причала, разворачивая тяжело нагруженную фелюгу носом в открытое море. Подняли парус. Выбеленное солнцем и соленой водой полотнище надулось, хлопнуло, поймало попутный ветер, и глубоко осевшее суденышко, скрипя и покачиваясь, заскользило по волнам, разрезая их острым носом. Некоторое время купец стоял на корме, наблюдая за быстро скрывающимся во тьме берегом, потом спустился в каюту. Закрыв дверь, отпер сундук и помог выбраться из него слегка сомлевшему от духоты Куприяну.

— Мы уже в море, — сообщил грек и зажег висевший на низком подволоке фонарь. — Ветер хороший, дня за два добежим до Царьграда.

— Хорошо бы причалить утром, до полудня, — Куприян с хрустом потянулся всем телом и пожаловался: — Скукожился весь в твоем ларчике.

— Ничего, зато надежно. — Купец засмеялся и налил из кувшина в деревянную кружку темного вина. Подал ее Куприяну. — Выпей!

— Кислятина! — Казак опорожнил посудину и ладонью вытер усы.

— Молодое вино, — пожал плечами Спиридон. — Да, кислое, но помогает переносить качку. Твои вещи там. — Он показал на узел под ногами.

Куприян поднял узел, развязал и начал вытаскивать поношенную турецкую одежду. Скептически хмыкая и недовольно щурясь, он разглядывая пеструю залатанную рубаху, дырявые шаровары и стоптанные туфли из грубой кожи.

— Что? — Наблюдавший за ним грек вопросительно поднял брови.

— Чистая больно, — буркнул Куприян.

— Ты любишь запах чужого пота? — усмехнулся купец. — Грязь мы найдем, не беспокойся А когда взойдет солнце, в каюте будет жарко, как в бане День пропаришься взаперти, и все приобретет должный вид.

— Ладно, — нехотя согласился Куприян и попросил. — Поправь мне бороду.

При свете фонаря купец подстриг ему волосы на турецкий манер и помог намотать на голову чалму. Казак переоделся в тряпье и стал похож на портового амбала.

— Бичак вар? Нож есть? — хрипло спросил он.

Пораженный Спиридон даже отшатнулся: перед ним сидел пожилой бродяга-турок. Под нависшими бровями хитро и алчно поблескивали маленькие глазки, загорелое лицо заросло неаккуратной черно-седой бородой. В вырезе рубахи видна мускулистая грудь с розоватым рубцом давней раны под правой ключицей. Такой при ярком свете дня униженно поклонится сильному, но в темном закоулке воткнет ему нож между ребер, чтобы забрать кошелек.

Сколько таких оборванцев, готовых за мелкую монету целый день бегать по сходням с мешками на плечах, приходилось видеть греку на константинопольских причалах. Вечерами эта публика собиралась у разложенных на берегу залива костров или отправлялась в дешевые харчевни — спустить добытые за день деньги и устроить пьяную поножовщину.

Довольный произведенным эффектом, Куприян засмеялся, но тут же оборвал смех и опасливо покосился на дверь каюты. Наклонившись к купцу, он зашептал:

— Не забудь, выпустишь меня, когда фелюгу начнут разгружать. Оружие и вещи запри в сундук и забери с собой. Сам никуда не ходи, торгуй в лавке и веди себя как обычно. Я тебя найду. — Он заговорщически подмигнул, открыл сундук и забрался в него. Поднял руку, опустил крышку и глухо пробубнил: — Теперь спать.

Купец увидел, что между неплотно прикрытой крышкой и стенкой сундука торчит направленный в сторону двери ствол пистолета — и в море Куприян не изменял себе, не доверяя никому.

К торговым причалам Константинополя фелюга подошла ранним утром. Голубовато-зеленая гладь залива казалась застывшим стеклом, слегка замутненным мелкой рябью от набегавшего ветерка. Ловко лавируя между многочисленными сандалами и тумбазами [15], опытный кормчий отыскал свободное место у пристани, и вскоре на берег сбросили сходни.

Солнце еще только поднималось, но причалы уже кишели людьми. Сипло кричали водоносы, ругались и спорили грузчики, весело перекликались рыбаки, перекладывая ночной улов в большие корзины. Под ногами у взрослых сновали шустрые мальчишки, дразня бродячих собак. Где-то ревел голодный ишак, запряженный в арбу. Звонко стучал деревянный молоток конопатчика, чинившего вытащенную на берег лодку.

Никто не заметил, как среди грузчиков на борту фелюги появился заросший черно-седой щетиной оборванец. Взвалив на спину мешок, он легко сбежал по сходням. Сбросил ношу на причал и потерялся в толпе. Вскоре он уже шагал по узким кривым улочкам к базарной площади, уверенно выбирая самый короткий путь к широко раскинувшемуся шумному и многолюдному рынку. Нырнув в толчею, бродяга поглазел на дорогие уздечки, украшенные шелковыми кистями и серебряными бляшками, равнодушно отвернулся от свежей рыбы, но зато задержался около продавца кебаба.

Миновав ряды кузнецов и ювелиров, он добрался туда, где сидели рыночные менялы. Перед каждым из них на низеньком столике лежали плоские ящички с множеством ячеек, в которые они складывали монеты. Подойдя к кривому старику в зеленой чалме, свидетельствовавшей о том, что тот совершил хадж в Мекку, оборванец вытащил из грязного чарыка [16] половинку серебряной монеты и показал меняле: — Что ты дашь за нее, ходжа?

Длинные тонкие пальцы старика ловко выхватили обрубок монеты из пальцев оборванца и поднесли поближе к зрячему глазу. Сухие губы менялы растянулись в язвительной усмешке:

— Ничего! — Кусочек серебра упал в пыль к ногам бродяги.

— Ты что? — обиделся тот. — Это же серебро!

— Я тебе сказал, оно ничего не стоит, — равнодушно повторил старик. — Можешь кинуть его нищему, что сидит с той стороны базара на лошадином черепе. Дурак принимает любое подаяние.