Следы на пути твоем (СИ) - "Arbiter Gaius" (книги без сокращений .TXT) 📗
— Уже и в вашем славном городе есть те счастливцы, которые приобщились благодати, и вот-вот вы встретите их на ваших улицах: тех, кто поверил и был исцелен…
Вот и толпа отзывается, будто захваченная тем же волшебством, что и он сам. Ревет, переливается, будто морские волны… Моря он, правда, никогда не видел, но предполагал, что выглядит оно примерно так же. На фразе об исцеленных кто-то даже на его помост взобрался. Неужели и правда тот мальчишка…
Мысль о давешнем малолетнем калеке обожгла было смутным беспокойством — но оформиться оно уже не успело: отрезвление пришло с сокрушительным ударом в живот, скрутившим кишки острейшей болью. Затем рефлекторно согнувшегося в три погибели целителя чья-то рука жестко перехватила за горло, перекрывая воздух, вздернула вверх, так, что носки обуви едва не оторвались от досок помоста, и, глядя в горящие холодным бешенством стальные глаза, он почему-то интуитивно не усомнился, с кем имеет дело. «Я опекуна своего хотел о вас спросить»…
Новый удар — без затей, прямой, кулаком в лицо, сопровождающийся влажным хрустом сломанных костей носа и новой вспышкой боли — такой, что в ней даже немного теряется еще одна — от следующего удара и выбитых передних зубов.
Шарлатан начал было заваливаться навзничь — но все та же рука, сдавливающая глотку, удержала на ногах, по каплям цедя в грудь вдруг ставший таким драгоценным воздух.
Правда, новых ударов не последовало.
Не потому, что его экзекутор посчитал наказание достаточным — в этом он не сомневался. Что удержало его. Или кто-то.
Сквозь кровавый туман, застилавший глаза, лже-целитель увидел силуэты еще двоих мужчин. Один рядом с его палачом: видимо, именно он остановил карающую руку. Второй в длинной темной хламиде, — видимо, монах августинец — у края помоста говорит что-то толпе: властно, гневно, жарко. Слов не разобрать — но рев собравшихся внизу раззявленных глоток становится иным: яростным, злым. Опасным. Смертельно опасным.
И все только хуже, когда тот, что стоял рядом с опекуном мальчишки, тоже направляется к краю помоста, и из его речи удается уловить слова «дыра во лбу». Значит, у того помешанного тоже есть защитник помимо перепуганных до полусмерти родителей, которые бы на рожон с целителем не полезли.
Ревущая толпа напирает на помост. Почти как вчера — но и совсем иначе. Смертельно иначе.
Шарлатан инстинктивно сделал шаг назад, отсутпая от протянутых к нему кровожадных рук со скрюченными пальцами — и со смутным удивлением почувствовал, что хватка на горле исчезла.
— …убил бы, — долетел до него обрывок реплики, произнесенной над ухом. — Не стану марать руки. Спасай себя. Беги.
И он побежал.
***
— Так что ж — изловили его?.. Вот, добрая женщина, возьми этот плащ, он почти новый и очень теплый! И помолись за душу почившего Вейтмана.
— А кто ж его знает. Мой Оберт не видел, чтоб изловили, но он только до ворот дошел… Так, ты куда вперед болезного лезешь?! Вот так, тут порядок быть должен! Все по очереди… А слыхала, что говорят? Будто за ним люди с собачьими головами охоту вели.
— Да ну?! Вот страсти-то… Погоди-ка, милая! Сынку твоему сколько годков будет? Каких пять, ему не меньше десяти! Вот делаешь людям доброе дело, а они еще обманывают! А ну прочь, у тебя дите не увечное поди, и не больное, обеспечивать мамку должен!..[1] Ладно, в конце подойдешь, посмотрим, что останется… Так что ж, он и в правду на Святой Земле был или врал все?
— Вот, бабушка, хлеба возьми… А кто его знает…
Вдова ван Кларент зябко повела плечами, хотя во дворе храма святого Квентина, нагретом июльским солнцем, было даже жарко. Раздавать милостыню — обязанность и добродетель знатной дамы, а также и верное средство вымолить Божую благодать для себя и для своих близких — живых или почивших. И как можно совмещать сию душеспасительную деятельность с праздной болтовней, а тем паче — со смакованием гадких и жестоких городских сплетен — она понять не могла. Потому предпочитала стоять чуть в стороне от подруг, деливших с ней свершение дел милосердия, раздавать напирающим на паперть обездоленным принесенные с собой старые вещи, еду или мелкие монеты, да все повторять и повторять одно и то же: «Молись о душе почившего Йориса ван Кларента».
Сегодня, однако, сосредоточиться на мысленной молитве и на попытках узреть в обездоленных самого Христа все не получалось. И дело было даже не в истории какого-то то ли пророка, то ли проходимца, который кого-то то ли исцелил, то ли едва в могилу не свел и которого толпа горожан то ли растерзала, то ли нет. Внимание приковало и все не желало отпускать брошенное подругой имя — Виллем из Льежа.
Вдова досадливо поджала губы и не глядя сунула в чью-то протянутую грязную руку несколько медных солей. Не о том нужно думать, вовсе не о том! Сосредоточения нужно искать! На главном. «Истинно, истинно говорю вам: что сделали вы одному из малых сих, то Мне сделали»… Господи, ну почему малые сии хоть увечья свои не прикроют?! Ведь даже указание городского совета на то есть: все язвы, чирьи, коросту — прятать, дабы не вызывать отвращения своим видом! Правда, отвращения не должно вызывать только у женщин в тягости — но чем другие-то хуже?! Мало того, что смрад, так еще и… Тягостное зрелище. Весьма. Тягостное. И что остается делать, если от него так хорошо отвлекают мысли о благородной осанке и уверенном взгляде городского лекаря?..
— Вот, милая, возьми.
Неправильные, неуместные и наверняка грешные мысли! Пусть даже отец Ансельм, услышав о них на исповеди, значения не придал, обронил только, мол, телом не греши.
Телом-не телом, — а слова подруги так и не выходят из головы, и червем засело в душе любопытство: какую же роль он сыграл во всей этой истории?..
— Вот, добрый человек, держи. Помолись о душе почившего…
Йориса уже три года как нет. Все сроки для траура вышли. Никто не скажет, что не отскорбела свое или что о душе его дурно печется. А жить-то хочется. Это как — тоже грех?..
Монеты и вещи заканчиваются, а сомнения так и остаются при ней.
Не стихают они и вечером, когда она склоняется над вышивкой: успеть бы закончить работу до осени, пока вечера длинные, и в долгих сумерках обходиться можно лишь парой свечей и настенных светильников.
Тяжелая бархатная ткань застилает ноги до самого пола, поблескивают дорогие серебряные и золотые нити, что стежок за стежком вычерчивают на ней картину мученичества святого Квентина. Покрывало для алтаря. Если получится расшить его достойно, то в день мученичества святого[2] его застелят в храме. Дар богатый, не только стоимостью тканей и нитей, но и вложенным трудом. Все — на воспоминание о почившем муже…
Вот только сегодня думать о нем совершенно не хочется. Грызет-грызет сердце червяк-интерес.
— А что, Лизбет… Что там с тем человеком, которого пытались изловить?..
ПРИМЕЧАНИЯ:
1 — В данном случае, должен — в смысле обязан. В германских и фламандских городах Позднего Средневековья существовали строгие законы относительно нищих. На прошение милостыни нужно было получить лицензию в городском совете. Для этого следовало доказать, что ты не можешь работать и что у тебя нет кормильца. К кормильцам относились, помимо всех прочих, и дети от восьми лет, при условии, что они здоровы. Сам процесс прошения подаяния также регламентировался. Чуть ниже вдова ван Кларент упоминает постановление городского совета о том, что нищие должны прикрывать увечья, «вид которых может огорчить беременную женщину». Такая своеобразная унификация и одновременно способ борьбы с членовредительством: не секрет, что нищие зачастую калечили себя или своих детей с целью вызвать к себе большую жалость своим видом и получить больше денег от сердобольных благодетелей.
2 — Отмечается 31 октября.
Гай оказался дотошным и провел небольшой эксперимент, в результате которого выяснил, что Константинопольский Символ веры в быстром темпе читается за 43 секунды. Казалось бы, не так и много, но с рукой в огне концентрация, очевидно, падает (нет, Гай не настолько дотошен, чтобы и это проверить).
