Когда пал Херсонес - Ладинский Антонин Петрович (книга регистрации .txt) 📗
Только Димитрий восхищался:
– Какие божественные пропорции!
А магистр Леонтий, всегда строго блюдущий все, что касалось христианской жизни, выговаривал ему:
– Спасение души важнее, чем пропорции человеческого тела.
Да, судьба сделала меня свидетелем многих необыкновенных событий. Но, может быть, самым важным из них было низвержение идолов и крещение русского народа.
Из разговоров с князем Владимиром я вынес убеждение, что его охватывает порой беспокойство. Безусловно, он видел и понимал превосходство мира христиан, культурных людей, над прозябанием язычников. Жизнь греков, с которыми он сталкивался, и тех руссов, которые побывали в Константинополе и приняли христианскую веру, была несравненно богаче и сложнее, чем жизнь какого-нибудь доителя кобылиц. Мало того – новая вера казалась ему необходимой, чтобы скрепить, как обручем, русское государство; он хотел использовать ее в своих собственных целях. Но новые понятия уже проникали в русскую жизнь: любовь к ближнему, единый Бог на небесах, история сотворения мира, евангельская история. Анна тоже пришла к нему из этого мира. От княгини Ольги остались во дворце книги, по которым она научила внука читать. Правда, его душу обуревали порой страсти, порой жизнь была сильнее этих душеспасительных книг, неслась куда-то, как Борисфен, со всеми человеческими радостями и печалями, но в разговорах с Анной или с этими лукавыми, но благопристойно улыбающимися людьми, какими мы были в его глазах, князю хотелось быть равным нам, жить с нами в одном мире, говорить с нами на одном языке. Владимир не раз говорил мне, что ему очень бы хотелось увидеть все эти чудесные города, о которых он слышал от путешественников и своих посланцев. Один варяг говорил мне, что Владимир, спасаясь от Ярополка, два года провел в Скандинавии и участвовал в варяжских набегах на землю франков и на Италию, но когда я спросил его об этом, он покачал головой.
Однажды, в припадке откровенности, он сказал мне на пиру:
– Тянет меня в греческую землю. Но как покину такое хозяйство, нивы и звериные перевесы?
Да, он не мог противиться тому жизненному потоку, что увлекал Русскую землю к ее новой судьбе. Жизнь, творившаяся вокруг истуканов с выпученными глазами, не могла противостоять порывам ветра, дувшего с Понта. Владимир, уже некоторое время тому назад, подражая многим своим воинам и юному скандинавскому ярлу Олафу, принявший христианство, неоднократно приходил на холм, где стояло капище, смотрел на идолов и размышлял, и чем дальше, тем больше соблазняла его полная прелести греческая жизнь.
А между тем бирючи, как здесь называют городских глашатаев, звали народ явиться на речку Почайну, которой суждено было сделаться северным Иорданом. Я видел, что толпы людей спускались к реке. Мы тоже присутствовали на торжестве, и я наблюдал все собственными глазами.
Наступило солнечное утро. Весь берег был заполнен народом. Окруженный знатными воинами и старейшинами, Владимир вместе с Анной стоял на разостланном на лужайке ковре. На нем был золотой скарамангий и на плечах пурпурная хламида, слишком щедро осыпанная жемчугом и излишне богато вышитая золотыми узорами, на которых с геометрической точностью чередовались орлы и кресты. Еще вкус варвара не отличался большой изысканностью, и все это можно было легко понять и объяснить. На голове у князя сияла диадема с жемчужными подвесками у висков или так называемыми пропендулиями. Как у василевса, корона была увенчана крестом. При каждом движении князя подвески трепетали, вызывая любопытство киевлян. На Анне, одетой в белые и зеленые одежды, тоже была диадема, но без пропендулий. Ее стан обвивал лор. Как в часы императорских выходов, отроки держали над княжеской четой навес, украшенный розовыми страусовыми перьями, и это непривычное занятие, видимо, занимало русских юношей.
Я находился совсем близко около Анны и еще раз мог видеть подведенные глаза Порфирогениты и нежные румяна на ее щеках, похудевших в последнее время от волнений. Ничего особенного, на наш взгляд, в этих женских ухищрениях не было, но простодушные киевские женщины, никогда не видавшие ничего подобного, смотрели на Анну со страхом, как на ожившего идола.
Анастас, епископ херсонесский Иаков и священники стояли в сияющих облачениях у самой воды и читали положенные молитвы. Руссы садились на землю, снимали обувь и входили в воду. Хотя многие делали это явно с недовольным видом, особенно женщины, которые не удерживались от ругательств, держа на руках плачущих младенцев. Их плач мешался с женскими воплями. Но фимиамный дым тихо поднимался из бряцающих кадил к небесам, и всюду я видел любопытствующие, широко раскрытые глаза. Видно было также, что руссы не понимали, что происходит с ними, но они не осмеливались нарушить волю князя, за спиной которого стояли вооруженные мечами воины.
После знаменательного события на площади перед дворцом был устроен всенародный пир. Всякий желающий мог прийти сюда и есть мясо, хлеб, овощи и пить хмельное питье. На соседнем пустыре княжеские кухари жарили на кострах целых баранов и даже быков, варили в котлах похлебку из рыб, а отроки едва успевали приносить из погребов мед и пиво. Никогда в жизни я не видел подобного! Сам князь, все втом же одеянии, но уже без диадемы на челе, которая, очевидно, с непривычки стесняла его, стоял на высоком крыльце и улыбался народу.
Для тех, кто не мог явиться на пир по болезни, яства развозили по городу на повозках, и возницы громко приглашали желающих отведать княжеского угощения. Леонтий подсчитал, что все это обошлось не в одну тысячу милиариссиев. Но в Киеве еще не было чеканных монет, а люди рассчитывались кусками серебра, которые они рубили в установленном весе, или мехами.
Даже на пиру не прекращалось прение о новой вере. Но колесо истории повернулось безвозвратно. Я помню, что на том совещании, на котором я присутствовал, один из воинов рассказывал о своем посещении Константинополя:
– Мы не знали, где находимся, на небе или на земле.
Это он изумлялся патриаршему богослужению.
Когда настроение на пиру поднялось, приверженцы новой веры бросились к холму, где стояли истуканы, и повергли их на землю. Анастас кричал в исступлении:
– Смотрите, вот идолы лежат во прахе и ничего не могут сделать в свою защиту, ибо они дерево и металл, а не истинные боги!
Но женщины дико завопили, когда тяжко рухнул и колодой покатился с горы огромный Перун.
Чтобы лишний раз доказать народу бессилие старых богов, по повелению князя истукана привязали к хвостам косяка диких коней, и они далеко умчали его в поля. Надругавшись над Перуном, его бросили в Днепр. Кумир покачивался на воде и упрямо приплывал к берегу, и женщины кричали, простирая к нему руки:
– Выплывай, выплывай, светлый бог!
Но княжеские воины отталкивали идола от берега, и, подхваченный течением, он поплыл вниз по реке, к порогам, и вскоре скрылся из виду. Однако многие не хотели расстаться со своим ложным божеством, плакали, и им казалось, что вот-вот загремит гром и молния поразит нечестивцев, поднявших руку на бога. А впереди еще были страхи за урожай, за приплод скота, за удачу на звериных ловах. В простодушном человеке царит тьма, и нужны годы, чтобы просвещение озарило его светом.
Но приближался день нашего отъезда в Константинополь. Солнце находилось уже недалеко от поворота к зиме. Ночи становились прохладными, и звезды высыпали на северном небе, как жемчуг. Листья берез сделались золотыми. С дубов падали на землю тяжкие желуди…
На реке стучали топоры. Там приводили в исправность ладьи, на которых мы должны были пуститься в обратный путь. В Киеве собирался большой торговый караван, чтобы успеть отвезти товары в Херсонес под надежной охраной до наступления зимы, и мы с Леонтием и другими ромеями решили воспользоваться представившимся случаем, чтобы поскорее вернуться к василевсу, не дожидаясь весны. Уже над головами пролетали стаи лебедей, направляясь к Понту. Ночью было слышно, как высоко в небе музыкально курлыкали журавли, крякали утки, гоготали гуси. Птицы спешили уйти от суровой зимы, и мы тоже страшились ее и поэтому ускорили отправление к пенатам.
