Рождество под кипарисами - Слимани Лейла (смотреть онлайн бесплатно книга .txt, .fb2) 📗
– Все новшества поначалу обычно поднимают на смех, ты ведь знаешь? – откровенничал он со своим другом Драганом. – Если все пойдет как задумано, эти деревья будут давать в шесть раз больше, чем другие сорта, представленные сегодня в моем владении. И их потребность в воде настолько скромна, что я смогу вернуться к традиционным методам ирригации.
В течение всех лет, что он трудился на земле, Амин привык работать один, не рассчитывая на чью-либо помощь. Его ферму окружали хозяйства французских поселенцев, их богатство и могущество долгое время вызывало у него страх. В первые послевоенные годы мекнесские поселенцы еще сохраняли значительную власть. Про них говорили, что они могут назначить и снять с должности генерал-резидента, что им стоит только пошевелить пальцем, чтобы изменить политику Парижа. Теперь соседи Амина вели себя более приветливо. В Сельскохозяйственной палате, куда он пришел просить субсидию, с ним разговаривали почтительно и, хотя в деньгах отказали, всячески превозносили его творческий подход к делу и упорство. Когда он рассказал Драгану о встрече с чиновниками, тот усмехнулся:
– Они боятся, только и всего. Чувствуют, что ветер переменился и местные жители скоро станут ими командовать. Они прикрывают тылы, обращаясь с тобой как с равным.
– Равным? Говорят, что хотят поддержать меня, а сами отказывают в кредите. А когда меня постигнет неудача, заявят, что я был слишком ленив, что я такой же, как все арабы, что без французов, без их трудолюбия у нас ничего не получится.
В мае сгорела ферма Роже Мариани. Свиньи погибли в огне, и несколько дней по всем окрестностям носился запах горелого мяса. Работники, не проявившие особого рвения при тушении огня, закрывали лица тряпками, некоторых рвало. Они говорили, что вдыхать нечистый дым – это харам [29]. В ночь пожара Мариани пришел к ним на холм, Матильда устроила его в гостиной, и он в одиночку выпил бутылку токая. Этот человек, некогда обладавший таким влиянием, что однажды ворвался прямо в кабинет Шарля Ногеса [30] в Рабате и угрозами добился того, что дело решилось в его пользу, теперь плакал как ребенок, сидя в старом бархатном кресле.
– Порой сердце у меня сжимается так, что я даже думать не в состоянии, рассудок мой словно погружается в густой туман. Я не знаю, что готовит нам будущее и есть ли в этом мире справедливость, если мне приходится расплачиваться за злодеяния, которых я не совершал. Я верил в эту страну, как блаженный верит в Бога, без рассуждений, без лишних вопросов. А теперь слышу, что меня хотят убить, что мои крестьяне прячут оружие, чтобы меня застрелить, а может быть, они меня повесят. Они только делали вид, будто перестали быть дикарями.
После рождественских каникул Амин и Мурад отдалились друг от друга, и на протяжении нескольких недель Амин изо всех сил избегал встреч со своим бывшим ординарцем. Всякий раз, как на грунтовой дороге, ведущей от фермы к деревне, появлялась фигура Мурада, когда Амин видел впалые щеки и желтоватые глаза старого солдата, ему становилось не по себе. Он давал ему распоряжения, опустив глаза, а если Мурад подходил к нему, чтобы рассказать о какой-то проблеме или поздравить с богатым урожаем, Амин не мог спокойно стоять на месте. Он начинал переминаться с ноги на ногу, и порой ему приходилось стискивать кулаки и сжимать зубы, чтобы не броситься наутек.
Во время рамадана, который пришелся на апрель, Мурад не позволил крестьянам работать ночью и самим устанавливать график с учетом жары и усталости.
– Полив и жатва – только днем! Ни Всевышний, ни я тут ни при чем! – распекал он одного крестьянина, который, прикрыв ладонью рот, читал молитву.
Днем он разрешал им укрыться в тени и отдохнуть, но после этого бранил их, изводил придирками, обвинял в том, что они злоупотребляют великодушием хозяина. Однажды он избил человека, поймав его в саду, в нескольких метрах от дома. Он схватил его за волосы и поколотил, обвинив в том, что тот шпионил за семьей Бельхадж, преследовал юную Сельму и подсматривал за французской госпожой сквозь москитную сетку в окнах гостиной. Мурад следил за каждым шагом служанки, упрекая ее в мелких кражах, существовавших только в его воображении. Он допрашивал больных Матильды, которых подозревал в том, что они ее используют.
В один прекрасный день Амин позвал его к себе в кабинет и, как во время войны, поговорил с ним коротко, по-солдатски, просто отдавая приказы и ничего не объясняя:
– С сегодняшнего дня, если крестьяне из соседних деревень попросят воды, мы дадим им воды. Пока я жив, никому не будет запрещено брать воду из колодца. Если больные захотят, чтобы их лечили, ты обеспечишь им эту возможность. В моем владении никого не будут бить, и каждый будет иметь право на отдых.
Днем Амин постоянно находился на ферме, и по вечерам ему не хотелось слышать детские крики и жалобы Матильды, чувствовать на себе злобные взгляды сестры, для которой жизнь на далеком холме стала невыносимой. Амин играл в карты в прокуренных кафе. Он пил дешевое спиртное в забегаловках без окон, вместе с другими мужчинами, такими же смущенными [31] и такими же пьяными. Часто он встречал старых приятелей из гарнизона, молчаливых военных, и был им признателен за то, что они не заводили с ним долгих разговоров. Однажды вечером Мурад пошел вместе с ним. На следующий день Амин не мог вспомнить, при каких обстоятельствах и при помощи каких уловок бывший ординарец получил разрешение его сопровождать. Но в тот вечер Мурад сел в машину, и они вместе отправились в забегаловку на шоссе. Они вместе пили, и Амин не обращал на него внимания. «Пусть надерется, – думал он. – Пусть напьется, осоловеет, отупеет и свалится в канаву». Их занесло в убогое кабаре, где играл аккордеонист, и Амину захотелось танцевать. Ему захотелось стать другим человеком, на которого никто не рассчитывает, чья жизнь легка и беззаботна, приятна и греховна. Его ухватил за плечо какой-то мужчина, и они стали раскачиваться из стороны в сторону. На его партнера напал приступ хохота, и смех волной распространился по залу, заразив словно по волшебству всех посетителей. Они гоготали, разинув рты и демонстрируя почерневшие зубы. Некоторые хлопали в ладоши и отбивали ногами такт. Высокий истощенный мужик издал пронзительный свист, и все повернулись к нему. «Ну что, идем?» – сказал он, и все поняли, куда они сейчас отправятся.
Они прошли по окраине старого города и добрались до Мерса, «закрытого квартала». Амин был пьян, у него перед глазами все расплывалось, он шатался, и незнакомцы, сменяя друг друга, поддерживали его. Кто-то помочился на стену, и всем сразу тоже захотелось справить нужду. Амин мутным взором следил, как длинная струя мочи стекает с крепостной стены на мостовую. Мурад подошел к нему: хотел отговорить его идти дальше по широкой улице со стоявшими вдоль нее борделями, которые держали сварливые матроны. Улица превратилась в темный и узкий переулок, заканчивающийся тупиком, где мужчин, потерявших бдительность в предвкушении телесных удовольствий, поджидала группа шпаны. Амин грубо оттолкнул Мурада и бросил на него злобный взгляд, когда тот положил руку ему на плечо. Они остановились перед какой-то дверью, и один из мужчин постучал. Послышалось позвякивание, потом шарканье шлепанцев по полу, потом звон нанизанных на руку браслетов. Дверь отворилась, и стайка полуголых женщин налетела на них, как саранча на богатый урожай. Амин исчез так неожиданно, что Мурад этого даже не заметил. Он хотел оттолкнуть брюнетку, схватившую его за руку и потащившую в маленькую комнатушку, где помещались только кровать и протекающее биде. От выпивки он стал медлительным, ему не удавалось сосредоточиться на главной цели – спасти Амина, – и в нем начал закипать гнев. Девушка, возраст которой невозможно было определить, пряно пахла гвоздикой. Она спустила с Мурада брюки с такой сноровкой, что он испугался. Он смотрел, как она расстегивала то, что заменяло ей юбку. Свежие царапины у нее на ногах складывались не то в рисунок, не то в символ, смысл которого Мурад не мог понять. Ему захотелось вонзить ногти в глаза проститутки, наказать ее. Девушка, по-видимому, такой взгляд замечала не впервые, а потому на секунду замерла. Явно такая же пьяная, как Мурад, или обкурившаяся, она обернулась и посмотрела на дверь, потом передумала и растянулась на матрасе: «Давай быстрей. А то жарко очень».
