ПОД НЕМЦАМИ. Воспоминания, свидетельства, документы - Александров Кирилл Михайлович (читать книги полностью без сокращений txt) 📗
Кроме внутренних факторов, не дававших нам заснуть, были и внешние: прежде всего гул канонады, близкий и угрожающий, вой с визгом пролетавших над домами снарядов, грохот, сотрясающий и дом наш и, казалось нам, всю землю, взрывов подрываемых складов боеприпасов в скверах города арьергардом уходящих из Киева советских войск [251]. К великому счастью горожан, столицу Украины решено было из стратегических соображений сдать без боя. Слишком уж далеко на восток от Киева смыкалось кольцо окруженных на этом участке фронта армий [252]. «Слава Тебе, Господи!» — говорили многие понимающие, что этим самым избежали жители возможного ужасного кровопролития в так называемых уличных боях.
Я и Аллочка, так называли сестру мою в семье, лежали на застланном ковром и одеялами бетонном полу нашего любимого балкона, находившегося на втором этаже дома номер 37 по улице Большой Владимирской, переименованной в Короленко, квартиры 12 А. Мама лежала в кровати. Она тоже не спала, конечно, и окликала нас после каждого близкого взрыва, звала настойчиво зайти в комнату, где, как ей казалось, было бы безопаснее. Папы не было дома: он благоразумно пошел ночевать к надежным друзьям, опасаясь ареста как бывший политзаключенный в годы «ежовщины». Опасения папы были очень обоснованными, мы убедились в этом, так как за ним в эту ночь «приходили». Мы с Аллой видели с балкона подъезжавшую к дому нашему машину и отвечали приехавшим, дрожа и заикаясь, что отца дома нет, — он мобилизован военкоматом. Это подтвердил и сопровождавший их дворник. Слава Богу, они поверили и ушли.
Как мы позже узнали, многих в эту ночь «взяли»… Навсегда… Многие опознали тела своих близких в подвалах НКВД после открытия их пришедшими немецкими солдатами. О, как ждали мы папу все утро!.. Особенно после этого визита. Мама и Алла не переставая плакали, допуская худшее. Я, как мужчина, не позволял себе эту слабость. С балкона мы видели проходящий, отступающий к Днепру, отряд красноармейцев. «Прощай, дочечка! Мы уходим!» — крикнул один из солдат Алле, заметив ее заплаканное личико. Алла бросила ему цветочек с балкона и зарыдала. Многие махали нам руками. Некоторые опустили головы, а некоторые нервно смеялись [253].
Папы все не было. Появился мой друг Володя Полуботько, безуспешно ухаживавший за Аллой в последнее время. Она не любила, когда он приходил, но сегодня обрадовалась его появлению, как всегда сопровождаемому шутками и смехом. Володя пришел в военной форме, в «полном боевом» — с винтовкой, противогазом, патронташами и проч. Мама испугалась, что соседи услышат и донесут. Просила всех говорить тише, дала ему переодеться. Винтовку и патроны, положив в мешок, отнесли в сарай, где мы все это надежно, как нам казалось, спрятали. «Может быть, после пригодится», — сказал Володя, многозначительно усмехаясь. Когда мы вернулись в комнату, там уже были слышны громкие голоса, еще тревожные, но с нотками облегчения и радости. Соседи из нашей коммунальной восьмикомнатной квартиры, не взятые по разным причинам в армию, сидели за столом, на котором стоял графин с вишневкой и стаканы и кое-что для закуски. А самое радостное для меня было то, что за столом сидел и папа — цел и невредим. В комнате слышался его тихий, всегда успокаивающий голос. Он, как всегда охотно, старался дать исчерпывающие ответы на возбужденно и наперебой задаваемые ему вопросы.
Все желали узнать его мнение о создавшемся необычном положении. Высказывались разные мнения. Иногда одно опровергало другое, но, прислушавшись, я понял, что в окончательном поражении советского режима никто не сомневался. Даже Тимофей Полуботько, отец Володи, парторг завода «Большевик», был здесь и, хотя и с горечью в голосе, но признавал этот, тогда казавшийся неоспоримым, факт. Включили радиоприемник, еще не сданный властям, слушали сообщения советского Информбюро об успешных, правда, оборонительных боях на Житомирском направлении и ни слова о сдаче Киева [254]. Как же можно было дальше верить советским новостям! Володя предложил мне и Алле побродить по городу — увидеть все своими глазами. Не послушавшись [предостережений взрослых, мы пошли.
Улицы были полны возбужденным народом. Люди то тут, то там стояли группами, слушая рассказы всезнаек. Говорили, что в городе безвластие: не видно ни наших, ни немцев. Идет грабеж магазинов, учреждений. Одни сокрушались, иные и возмущались, кое-кто и радовался, предвкушая возможность наживы. Вскоре мы увидели то, о чем только что слышали, не веря своим ушам. А теперь приходилось воочию убедиться: бились огромные витрины, высаживались натиском толпы двери магазинов под смех и улюлюканье молодежи [255]. Были и редкие, робкие призывы к гражданской совести, но их или не слышали, или высмеивали. Некоторые женщины плакали. Некоторые крестились, чего нам раньше не приходилось замечать. «Господи, скорее бы пришли немцы! — причитали старушки. — А то после магазинов дойдет очередь и до квартир».
Кто-то крикнул, что немецкие моторизованные части вступают в город со стороны Воздухофлотского шоссе по бульвару Шевченко. Когда мы добежали туда, необычная картина предстала пред нашими глазами: по мостовой двигались автомобили и мотоциклы с немецкими солдатами. Солдаты были усталые, в пыли дорог, а некоторые — с перевязанными руками и головами [256]. Но лица их доброжелательно улыбались. Жители города сначала робко и недоверчиво, но с минуты на минуту смелее, подходили все ближе к обочине тротуара. Пока мы дошли до угла Крещатика, там уже было настоящее ликование и братание. Люди дарили пришедшим солдатам только что награбленные детские игрушки, цветы, пестрые косынки. Подбрасываемые шапки летали в воздухе. Слышны были крики «ура!». Многие крестились… Я думал, что некоторые крестились впервые в жизни. По многим лицам текли слезы. Это были слезы разрядки измученных постоянным страхом людей [257]. Некоторые, особенно пожилые крестьянки, становились на колени, пытаясь обнять ноги проходящих победителей — освободителей? захватчиков? Я смотрел на это и сам заражался общим настроением: хотелось смеяться, петь, радоваться. Проезжала автомашина с громкоговорителем, из которого по-русски громко и ясно разъяснялась ситуация. Сообщалось положение на других участках фронтов.
Возбужденные неожиданным зрелищем всеобщей, как казалось, радости, мы поспешили домой, чтобы поскорее поделиться с родителями, рассказать им обо всем виденном и слышанном. По дороге домой встречали многих знакомых. Лица многих выражали восторг. Другие недоверчиво мотали головами, говоря, что веселье неуместно и «то ли еще будет»…
Около нашего дома нас догнал мотоцикл с тремя немцами. Один из них спросил на чисто русском языке: «Где ваше НКВД?» Я вызвался показать им. Ведь это страшное заведение было через один дом от нашего, на нашей улице. Оно так и называлось в народе — «Короленко, 33». Вскочив на коляску мотоцикла, я поехал с солдатами. Остановились перед этим пугалом. Перед фасадом его еще вчера стояли вооруженные часовые, по тротуару ходили бдительные агенты, не позволявшие никому останавливаться.
Я ходил когда-то в школу мимо этого монстра [258]. Мне было тогда семь лет. Как-то [я] уронил свой ранец, рассыпалось его содержание: учебники, тетради, карандаши. Стал я собирать свои школьные принадлежности. Сейчас же как с неба свалились, подбежали ко мне две фигуры в цигейковых полушубках и фетровых бурках, помогли собрать, фамилию и адрес записали, обыскали, прогнали, пригрозив строго, чтоб этого больше не было, чтоб никогда больше перед домом этим не останавливался. И вот впервые через девять лет нарушил я данное им мое «честное пионерское»… Сейчас не было здесь никого, кроме нас, приехавших. Прохожие по привычке переходили на другую сторону улицы во избежание неприятностей или даже… Да кто его знает, что им вздумается. Подальше от греха.
