Гетманские грехи - Крашевский Юзеф Игнаций (книги полностью .txt) 📗
– Паклевским.
– Да, Паклевским, – закончил ксендз Млодзеевский, – принадлежим к двум противоположным лагерям… Я, как слуга князя-примаса, держу сторону саксонцев, а пан… За Пяста.
Старостина вошла, посмеиваясь, потому что видела по выражению лиц обоих, что конференция окончилась хорошо.
Слуга внес на подносе старое вино, бисквиты и конфекты, которые любил Млодзеевский, привыкнув к ним в Италии. Вскоре пришла и генеральша, к которой Млодзеевский пристал с просьбой сделать хотя бы один глоток, чтобы убедить его, что это не яд.
– Я подозреваю, что пани старостина и генеральша сочувствуют фамилии, а потому были бы не прочь сжить со света такого саксонца, как я. А для этого, – галантно прибавил он, – не нужно даже яда, достаточно одного убийственного взгляда прекрасной Армиды…
Армидой называли в обществе генеральшу – это было ее прозвище.
Старостина и Армида принялись угощать ксендза, аппетит которого равнялся его юмору. Но как ни приятно было ему в обществе дам, он, взглянув на часы, поднялся испуганный и заявил, что должен ехать, чтобы не заставить ждать примаса.
Все проводили его до дверей, а Теодор издали отвесил ему глубокий поклон. Взгляды их встретились.
Не успели закрыться за ними двери, как старостина с шутливым смехом подала руку своему спасителю, говоря ему:
– Поцелуй, сударь, и поблагодари меня; видишь, как женщины, если чего-нибудь захотят, умеют поставить на своем.
Млодзеевский долго отговаривался, но должен был послушаться.
Она присела перед юношей.
– Моя благодарность не имеет большой цены, – сказал Теодор, поднося к губам ее руку, – но князь-канцлер сам принесет вам, сударыня, свою благодарность, потому что я не премину сказать ему, чем я обязан вам…
– А мне довольно и вашей благодарности! – с многозначительным взглядом шепнула старостина.
На счастье для Паклевского приход Лели прекратил дальнейшие нежности со стороны хозяйки, угрожавшие Теодору. Паненка была опять в своем обычном веселом настроении и спешила воспользоваться временем, чтобы снова начать поддразнивать Теодора.
Она очень искусно вмешалась в разговор и постаралась навести его на такую тему, чтобы забрать себе Паклевского.
Конечно, он не противился этому!
– Прошу вас, – заговорила она, отводя его в сторону, – не ухаживать за тетей. Мама и то беспокоится… Шутки в сторону, но старостина чересчур уж нежна к своему спасителю. А я из-за вашей милости получила неприятность. Для вас пригласили к нам ксендза Млодзеевского.
– Но почему же для меня? – запротестовал Теодор.
– Прошу мне не противоречить, – говорила Леля. – Да! Да! Его пригласили для вас, а я его терпеть не могу. И я должна была четверть часа смотреть на него.
– Почему вы его так не любите?
– Потому, что я люблю, чтобы уксус был кислый, а мед сладкий; чтобы птица не представлялась рыбой, а рыба не стремилась летать. Вы понимаете меня? Ксендз Млодзеевский – это рыба, которая хочет летать; у него одежда духовного лица, а глаза – драгуна, и потом он так пристает к генеральше, моей маме, как… Я его видеть не могу!
Паклевский ничего не ответил ей на это.
Леля перескакивала с предмета на предмет и болтала еще о многом, но то и дело возвращалась к ксендзу Млодзеевскому и громко повторяла: ксендз – не ксендз, а Бог знает что.
– Я уж предпочитаю ксендза-канцлера Прокопа, хоть у него очень грязные босые ноги.
Мать приказала ей замолчать, но она разболталась еще веселее; старостина смеялась и обнимала ее.
Паклевский, простившись с дамами, направился прямо от них во дворец князя-канцлера, чтобы узнать там, когда его ожидают, и в зависимости от ответа обдумать, что делать – ехать ли к нему с докладом или подождать его здесь.
Хорошее настроение, овладевшее Теодором со времени свидания с прелатом, скоро омрачилось приездом в столицу гетмана Браницкого. Тодя, ожидавший прибытия Волчинского двора, дождался сначала и был свидетелем въезда гетмана.
Под влиянием людей, среди которых он жил, в нем развивалась все большая ненависть к Браницкому, которой он ни перед кем не скрывал.
Все то, что пришлось ему видеть и слышать в столице, вращаясь в обществе приверженцев фамилии, доказывало ему, что победа фамилии совершенно обеспечена…
И потому прием, оказанный Браницкому его друзьями и сторонниками, произвел чрезвычайно сильное впечатление на его юношеское воображение.
Это был единственный акт в деятельности партии, который удался ей вполне.
Браницкий был еще в Белостоке, когда шляхте дали знать, что он едет, и чтобы они выезжали ему навстречу, увеличивали его свиту и всячески показывали ему, что считают его своим будущим королем. Так как ловкие посланники старосты Браньского умели привлекать к себе союзников и заставлять их проделывать, что им внушали, то гетмана на всем пути встречали овациями, аплодисментами, криками, приветствиями и речами. Гетман, вероятно, догадывался, что все это было заранее подготовлено, но ему приятно льстили эти выражения преданности, которые перетягивали на его сторону симпатии легко увлекающейся страны…
Это путешествие могло установить обманчивое представление о том, что vox populi был за ним, и ему готовилась великая будущность.
Призрак короны прельщал и гетманшу, хотя она и не имела такой уверенности в том, что это сбудется. Везде, где только останавливался Браницкий со своей свитой, шляхта толпами устремлялась к нему на поклон, и во всех речах – потому что упражнение в ораторском искусстве было любимым развлечением шляхты – все намеки, указания и пророчества сводились к одному выводу, что высшее место принадлежит тому, кто умел привлечь к себе сердца братьев-шляхтичей.
Этот заразительный энтузиазм так охватил всех, что опередил даже пышный въезд гетмана в столицу и овладел частью ее обитателей. И здесь встреча гетмана была заранее подготовлена старостой Браньским; всем было заранее известно о часе его прибытия, улицы были заполнены толпами любопытных, среди которых оппозиция, если только она была здесь, не смела поднять голоса.
Въезд был действительно великолепный, ослепительный, можно сказать почти королевский, и притом устроенный с соблюдением различных старинных традиций. Шли отряды парадных полков, гусары, кирасиры, татары, янычары; за ними следовали бесчисленные ряды возов, фургонов, тарантасов, конной свиты, гайдуков, драгун и пестро одетых слуг. Ехали чиновники, сопровождавшие гетмана, вся его канцелярия, маршал двора; везли знамена, шли музыканты. Весь этот огромный лагерь вступил в полном параде – весь яркий, красочный, шумно движущийся – в столицу, имея целью произвести впечатление на население ее.
Бесконечно длинной разноцветной змеей тянулась процессия, так что один конец ее въезжал во дворец, а другой был еще в Праге. По обеим сторонам улицы, где проезжал двор гетмана, стояли тесными рядами массы народа: мещане, евреи, шляхтичи, а умело расставленные среди них зачинщики приветственными криками разжигали толпу и увлекали ее своим деланным энтузиазмом.
Нет ничего легче вдохновить толпу, ослепленную зрелищем и уже подготовленную к энтузиазму. Поэтому на всем протяжении пути гетмана раздавались приветственные возгласы, летели в воздух шапки, и веселый шум наполнял улицы.
По всей Варшаве разносилось эхо этих криков, и все были совершенно убеждены, что именно гетман и никто другой должен быть королем, так как он и теперь принимает королевские почести.
Весть эта разнеслась по городу, и фамилия, приверженцы которой косо посматривали на это торжество, на минуту даже испугалась этой демонстрации, являвшейся доказательством известной силы и уверенности в себе.
Теодор, смотревший из окна на эту процессию, первый встревожился и опечалился.
После встречи гетмана, Чарторыйские, явно избегая всякого соперничества с ним, прибыли в столицу, как всегда с большой свитой, но без всякого шума и огласки.
Паклевский уже ожидал во дворце князя-канцлера и был одним из первых, о котором спросил, отдохнув немного, его высокий покровитель.
