Пархоменко (Роман) - Иванов Всеволод (список книг .TXT) 📗
Полагая, видимо, что присказка окончена, он спросил уже деловито:
— Немцы-то сами будут скот принимать аль есть у них маклеры, Григорий Петрович?
— Не твое дело, — сказал Летков, ложась на бекешу.
Душевик вздохнул смущенно, подбросил хворосту в костер и сказал:
— Конечно, божжь ты мой, не мое дело. Эх, косить бы пора, Петрович, косарей бы выпустить али, лучше того, косилки. А теперь, смотри-ка ты, одна смерть косит.
— И опять не твое дело, — сказал Летков, которого раздражали и благообразие чабана, и ласковый его голос, и то, что чабан весьма внимательно посматривал на поставец, явно набиваясь на выпивку. Летков любил, чтоб выпивка была всегда неожиданной, поражающей.
— Конечно же, божжь ты мой, не мое дело, Григорий Петрович. Мое дело овец гонять. Сказано мне — паси, я и пасу. Сказано мне — гони к немцу, будем продавать, я и гоню. — Он присел возле поставца и, погладив медную его ручку, добавил: — Отличная работа, дорогая вещь. Многие деньги стоит?
Один из пастухов, потирая ладонями заспанное и злое лицо, встал, пошел в темноту, должно быть почувствовал в ней что-то неладное, но быстро вернулся.
— Чего там? — спросил Летков.
— Да так, почудилось — топочут. А собаки дремлют, значит, ничего.
— Вы посматривайте, — свирепо выкатывая глаза, сказал Летков. — Недобрых людей сейчас вылупилось, что птенцов.
— Это верно, божжь ты мой, — подхватил Душевик. — Стоит, сказывают, в степи триста ашалонов с рабочими, золото-серебро везут, пушками окружились, и ни проезду, ни подступу — прямо Соловьи-разбойники. А вот как выморят да заберут их в плен…
— Перевешают их раньше еще плену, — сказал Летков.
— И перевесить отличное дело, божжь ты мой, — подхватил Душевик, обрадовавшись, что хозяин, наконец, что-то одобрил в его речи. — А всего лучше пустить их на косьбу, Григорий Петрович. Пускай скосят, а там и перебить и имущество поделить поровну, как Урал делят казаки, когда надо рыбачить. И пастухам надо долю выделить, Григорий Петрович, ведь пастухи мясо воинам поставляют. Пускай и пастухи счастливо, вольно живут. Вот я, например, никогда счастливой жизнью не жил, батраков у меня не было, хозяйства не было.
— А рабочие-то, которые в степи стоят, — сказал пастух со злым и заспанным лицом, — сказывают, богачей ограбили, а ты богачом хочешь быть. Как же так?
— Богачей грабить нельзя, — ответил наставительно Душевик и погладил благообразную свою бороду. — Грешно!
— Грешно и опасно, — сказал Летков, и всем показалось, что он даже зубами скрипнул. — Повешу!..
Все помолчали. Душевик мотнул головой и продолжал:
— Прямо спать я не могу, божжь ты мой. Стоит триста ашалонов в степи, и, может быть, счастье меня ждет, штаны атласные, рубахи шелковые, ах, божжь ты мой! Али вот, Григорий Петрович, в ашалонах заводы целые, сказывают, везут. Ведь если такой завод да выхватить, да поставить, скажем, в нашей станице…
Пастух с заспанным лицом сказал:
— Заводы все на сто лет немцам проданы.
— Молчи, — сердито сказал Летков, — не распространяй злостные слухи, повешу!
Он явно разгорячился от бестолковой речи Душевика. «Старик брешет, — подумал он, — а ведь и в брехотне бывает правда. Что да на самом деле можно завод у есаулов выторговать?» И он сказал вслух:
— Заводы можешь строить, никто тебе мешать не будет. Вот я имею, скажем, мельницу. Что это, не завод? А поставлю рядом с нею снаряжение, скажем, косилки выделывать. Вот и завод будет у меня…
— А если не будет? — послышался из тьмы басистый голос.
Летков вздрогнул, обернулся, а пастухи привстали. Появление этого высокого офицера в барашковой шапке, сдвинутой лихо на затылок, в орденах и с богатым оружием, украшенным тихо мерцающими каменьями, встревожило и напугало их.
Тревожил уверенный его бас, а пугало то, что на него не залаяла ни одна собака. И Семен Душевик немедленно подумал радостно: «Оборотень, тени-то, наверное, нету, божжь ты мой. Случая б не упустить, рассмотреть, божжь ты мой, архангел». В темноте за офицером стояли два казака, и тот, что поменьше, держал в поводу белую лошадь.
— Дай-ка огонька, дед, — сказал высокий, и Душевик поспешно поднес ему головню. Высокий разжег трубку и спросил: — Чьи стада?
— Коммерсанта Леткова, — поспешно ответил Душевик.
Трубка разгорелась. Высокий последний раз притронулся трубкой к головне и бросил головню в костер.
— Вот сволочь этот Летков, — сказал он спокойно.
Летков вскочил, ударил себя по ляжкам и свирепо закричал:
— А почему, с каких причин сволочь?
— С таких, что тебя ждут, сволочь ты этакая, — еще более спокойно сказал высокий, — купцы крупные приехали, ветеринары, приемщики. А нам за скот надо снаряды получить. Понял? Ну, разве не сволочь? Лежишь у костра, дрыхнешь!
Летков лег на бекешу и сказал хмуро:
— Хочу — лежу, хочу — нет.
— Лежишь на бекеше, висеть будешь на дубе. Твое дело выбирать.
— Куда путь держите? — спросил Летков.
— А мимо.
Душевик не удержался и спросил:
— Собаки-то как же на тебя не лают, ваше благородие?
— С цыганами воспитывался, вот и не лают.
— Подкидыш, стало быть?
— Подкинули в тюрьму, учить уму! — громко смеясь, ответил высокий.
Он выпустил клуб дыма прямо в лицо Душевику и сказал:
— А еще хотите эшелоны ограбить да ограбленные заводы получить? Нет, дохлые вы, куда вам эшелонами владеть, дай бог последние дни как-нибудь прошататься! Промышленники, стадоводы, тьфу!..
Он плюнул в костер. И пастухи и сам Летков смотрели на него во все глаза. Счастливое сияние давно уже покинуло их лица. Костер теперь горел слабо, и оттого высокий человек казался еще выше, еще страшней, а голос его гудел, как колокол. Шапку он сдвинул совсем на затылок, обнажилась лысая голова, и повислые черные усы как бы подчеркивали мрачное сияние его глаз. Черт его знает, что за человек и чего ждать от него…
— А ты сам-то откуда? — спросил Душевик виновато. — Какой станицы казак?
— Пугачевской, — хмуро ответил высокий и вдруг яростно повысил голос: — Летков!
Летков вскочил.
— Слушаюсь, — сказал он, сам не узнавая себя. — Будет исполнено.
— Стада повернешь на восток. Возле Побеленной балки встретишь отряд, спросишь есаула Ламычева. Скажешь, полковник Лавруша послал. Там тебя и приемщики и ветеринары встретят, платить будут чистым золотом. Да чтоб к утру быть там!
Высокий вскочил на коня. Конь сразу взял в галоп. Ординарцы, пригнув к шеям коней головы, свистя плетьми, понеслись за ним. Словно получив разрешение, залаяли собаки и забормотал Душевик:
— Пугачевской станицы? Да ведь она нонче, кажись, Потемкинской называется, божжь ты мой!
Рано утром боец разбудил Ламычева. Ламычев, потягиваясь и позевывая, встал с бурки и медленно вышел на холм. Синяя, влажная равнина лежала перед ним. На дороге дышало стадо, а ближе, у тощего и неподвижного куста, стоял человек. Человек этот, коммерсант Летков, увидав Ламычева, быстро подбежал к нему и закричал:
— Ваше благородие господин есаул, господин Ламычев?
— От полковника Лавруши? — спросил, смеясь, Ламычев. — Вот они какие, наши полковники-то, второе стадо за ночь даром получаю. Кабы Дон не мешал, так бы он все наши стада, небось, к эшелонам подогнал. А ты, старик, не пугайся, мы у тебя только стадо возьмем, а тебя к немцам отпустим. Кто знает, может, они тебе еще закажут стадо для нас… пригнать!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Эрнст Штрауб уже свыше двух месяцев находился при казачьем правительстве «всевеликого войска Донского». Впрочем, нельзя сказать, что он постоянно находился при этом правительстве: эмиссары постарше все время старались отправить его в экспедицию поответственней, как бы опасаясь, что он перехватит их замыслы и поймет интриги. Так, например, он побывал два раза в Царицыне, а как ни слабы были там органы Советской власти, все же с пойманными агентами они обращались достаточно сурово, чтобы Эрнст Штрауб мог прекратить свое существование. Последний раз он провел в Царицыне десять дней.
