Донесённое от обиженных - Гергенрёдер Игорь (читать книги полностью без сокращений .txt) 📗
Так, Семён Кириллович полагал: наряду с государственной и частной, должна развиваться «групповая» собственность. Предприятие, на котором трудятся пятьдесят, сто, полтораста человек, может управляться своим коллективом — принадлежа ему. Но для этого нужно вырастить сознательных, образованных рабочих. Вот нравственный, исторический долг интеллигенции!
Владельцы крупных заводов «должны быть взяты под законный контроль культурного слоя общества». «Прямым требованиям цивилизации отвечал бы», к примеру, закон: наследовать предприятие может лишь человек с высшим техническим образованием, выдержавший экзамен на управление. В противном случае, получай какую-то часть дохода, а управлять заводом будет группа специалистов — сотрудничая с наиболее развитыми представителями рабочих.
Семён Кириллович, инженер отменный, не мог не цениться хозяевами, к нему прислушивались. Он убедил компанию открыть бесплатную техническую школу. Учащихся-сирот и тех, кто не имел отца, бесплатно же и кормили, одевали. Лабинцов находил время преподавать в школе некоторые предметы. Помимо того, организовал воскресную школу для взрослых: читал рабочим лекции о природных богатствах Урала, осторожно касался экономических и политических вопросов.
В 1917 на маёвку в Баймак приехал большевик — агитатор из Екатеринбурга, — броско наговорил вещей, трогательных для неимущей публики, и по его отбытии осталась свежеоформленная партийная ячейка из трёх рабочих. К Октябрьскому перевороту она выросла до двух десятков. Семён Кириллович знал, что люди это незлые. Их привлекало большевицкое требование — немедля выйти из не нужной народу войны. С этим и Лабинцов был всецело согласен, порадовался декрету о мире.
Что до дел внутренних, то, мыслил Семён Кириллович, новая власть, дабы устоять «при эдаком всеобщем разброде и колыхании», должна будет во всём блюсти умеренность и искать опору в самоуправлении на местах.
39
Мы оставили Байбарина и Лабинцова в весеннем парке, полном щебетанья воробьёв, писка трясогузок и других свежих проявлений жизни в погожую полуденную пору. Семён Кириллович рассказывал о том, как споспешествовал превращению обиженного человека в исторически необходимого свободомыслящего созидателя.
Когда осенью завод, где столько народа зарабатывало на хлеб, встал, Лабинцов увидел, что не может смириться с бессмысленностью социальных отношений, загнавших массу жизней в ловушку. Владельцы завода постоянно в Баймаке не жили, управляя из неблизкого большого города; теперь же они хранили молчание — вероятно, готовясь убыть или уже убыв куда подальше. В пустые заводские корпуса врывался сквозь разбитые стёкла холодеющий день ото дня ветер, колёса вагонеток и рельсы схватывались яркой влажной ржавчиной, и для Семёна Кирилловича становилось всё невыносимее, что нет — и сколько ещё времени не будет? — возбуждённой толкучки, очередей у касс. Крестьяне перестанут привозить на базар продовольствие, ибо здешнему заводскому люду нечем платить за муку, за крупную перловку, прозываемую «шрапнелью», за топлёное молоко и говяжьи ноги.
Семён Кириллович представлял множество унылых изб посёлка в зиму, в долгую немилостивую уральскую зиму, когда скоро будут съедены картошка и капуста с огорода, исчезнет домашняя птица. Небольшое хозяйство здесь только подспорье — до сего дня жили-то заработком. То же топливо, чтобы в неотступную стужу жилища не заросли изнутри льдом, требовало отчислений из получки: на себе из лесу дрова не привезёшь.
Лабинцов проникал мысленным взглядом на месяцы вперёд, и «противочеловечность положения» причиняла ему страдания, для многих непонятные. Сами баймаковцы — те, кому не миновать было потери детей, и те, чья собственная жизнь навряд ли протянулась бы до весны, — не разделяли душевных мук Семёна Кирилловича, защищённые умеренностью воображения.
Семён Кириллович же всё более желал восстать против «хищной абсурдности установлений», но какое-то время сопротивлялся себе, называя побуждение «соблазном стихийного разрушительства». Внутренняя распря влекла к тому надламыванию жизни, когда из жестокой борьбы отрицания и утверждения рождается истина. Сокрушение и притом неотложное, сказал себе, наконец, Лабинцов — позитивно, ибо только отчаянное дерзание созидает права и обычаи.
Он заинтересовал совет посёлка мыслью созвать собрание рабочих — повод был исключительно заманчивого характера…
Таким образом, Семён Кириллович пришёл любящим усилием к мигу, когда, почувствовав поток чужих ожиданий, произнёс в теснившуюся толпу:
— Товарищи, наш завод, прилегающие рудники, Бегунная фабрика, а также земля, на которой это находится, есть собственность рабочих!
Заметим, что ещё только перевалил за середину ноябрь семнадцатого, а заводы и фабрики стали конфисковывать в восемнадцатом году летом. И потому народ в банкетном зале заводоуправления обнаружил незрелость отсутствием слитно-могучего «ура!» Благо бы — то, что они услышали, провозгласил приезжий человек властной наружности и с вооружённой свитой.
Семён Кириллович и сам был не свободен от робости, осознавая себя безоглядно-рисковым коммунистом, но ему помогало ощущение, что его душевный ритм диктует текущую минуту. Он обратился к местному большевику, председательствующему на собрании:
— По Карлу Марксу я говорю, товарищ?
Председатель, осведомлённый инженером об ожидающем сюрпризе, придал себе ещё большую степенность и ответил фальшиво-невозмутимо:
— Следовает по Карлу Марксу.
Лабинцов налил в стакан воды из графина, бегло отхлебнул и, поставив стакан на стол так, что вода расплескалась, объявил народу:
— Мне, по моей должности, известно: на Бегунной фабрике имеется запас добытого золота. Семь пудов тридцать восемь фунтов!
Толпа то ли раздалась в обширном помещении, то ли, наоборот, стало ей особенно тесно — такое множество людей сгрудилось здесь. Там и там голоса враз зазвучали приглушённо и невнятно, и с силой разнёсся один, перехлёстнутый нестерпимым желанием удачи:
— Почти восемь пудов?
Семён Кириллович счастливо подтвердил и добавил в порыве: он знает, где именно хранится драгоценный запас.
— Это ваше достояние, товарищи! — произнёс он, тяжело задышав в блеске крайней выстраданной решимости.
В массе рабочих ёжились служащие администрации, коллеги Лабинцова, и он уловил то, что испытывают к отступнику. Раззадоривая себя вызовом — да, отщепенец! — он преподал массе: эти пуды золота — лишь толика счёта, который население Баймака должно предъявить капитализму, обрёкшему его на смерть от голода и холода.
Семёну Кирилловичу виделось, что он строит мост, взойдя на который, приниженное существо должно будет пойти к осознанию своей возвышенной созидательской роли.
Председательствующий товарищ одобрил речь инженера отчётливым тоном руководителя. Этот человек был из рабочих, посещавших воскресную школу, теперь он имел перед собой тетрадь, ещё какие-то бумаги и записывал «тезисы», распоряжался с таким видом привычности и понимания, будто собаку съел на подобном занятии. Кто увидел бы его в эти минуты впервые, наверняка посчитал бы одним из тех малых, о которых говорят, что они родились с пером за ухом и с чернильницей в кулаке.
— Значит, в результате, — авторитетно продолжил председатель, — в результате следовает выдать товарищу Лабинцову мандат под расписку. И надо избрать уполномоченных, чтобы дело было при их подписях.
Руководящий человек, из уважения к достоинствам Семёна Кирилловича, скромно уступал ему первенствующую роль — и с нею отдавал главную долю ответственности перед лицом весьма в то время неопределённого будущего.
Логический ум и кроткая душа Семёна Кирилловича покорились любви и вере, слегка дрожащая рука подняла факел, и за ним пошли потрясённые и пробуждающиеся…
Золото было перевезено в заводоуправление, в полуподвал, чьи окна оберегали решётки, кованные из первосортного железа. Народ раздобыл четыре армейских винтовки, нашлось в Баймаке и малое количество принадлежащих прошлому веку однозарядных берданок. Вооружённая дружина из четырнадцати человек начала учения под окнами совета рабочих депутатов: «Заложи патроны, приготовьсь!» У входа в полуподвал стояла на часах охрана, важничая от новизны своего назначения.
