Пархоменко (Роман) - Иванов Всеволод (список книг .TXT) 📗
Лиза тихо рассказывала о том, как они шли станицами, как прятались в овинах, как она притворялась слепой и мальчишки вели ее на палке. Вышли они однажды на Хайер, и возле Аржановской перегнали их коляски с немецкими офицерами. Коляски остановились. Ну, думает Лиза, узнали. Нет, оказывается, немцы просто пожелали сфотографировать нищих.
— Да, было, значит, туго, — сказал Ламычев, весь сияя.
Вася налил Пархоменко чаю в большую жестяную кружку и выдал одну конфетку. Пархоменко положил ее в рот. А Лиза — так чмокала губами от удовольствия, щурилась и посмеивалась. Розовая ситцевая кофта, подарок отца, лежала у нее на коленях, и Лиза время от времени трогала ее пальцами. Проснулись парнишки. Вася и им налил чаю. Он не удержался и похвастался, что на обед они завтра получат дрофу. Конопатый широкоскулый мальчишка, лет шестнадцати, Алеша, носящий странную фамилию Увалка, сказал ядовито, что дрофу застрелить легко, а ты застрели сайгака! Видно было, что он ревновал Васю к Лизе. Но тот не замечал этого и говорил:
— Дрофа, верно, не диво. А вот что завтра увидите вы у Дона, вот это — у-у-у!.. Шли, не шутоломили, а дошли — у-у-у!..
Пархоменко встал, потянулся. Коновод побежал распутывать лошадей. Ламычев легонько похлопал дочь по спине и сказал ласково:
— Всего не расскажешь, сердечушко. Отдохнула? Пойдем Дон смотреть. Шли мы к нему, шли, казаков от линии отгоняли, отгоняли, а вышли — смотрим, мост пополам разорван.
Короткими и сильными своими руками он показал, как разорван пополам мост над Доном. Но Лиза не поняла слов отца. Она все еще была окружена теми картинами, сквозь которые только что прошла. И, спеша окончить рассказ, Лиза сказала:
— Ну, говорили еще, что Ленин прислал в Царицын для управления боем верного начальника…
Пархоменко спросил резко и быстро, так что девушка вздрогнула:
— Ленин прислал? Кого?
— Наркома Сталина.
— Кто говорил? Где? В какой станице?
— В Еруслановской, вчера говорили…
Пархоменко подбежал к ней:
— Кто?
— Не то казак с плену бежал, не то офицеры перекликаются, — смущенно ответила девушка.
Лиза смущенно улыбалась. Она глядела на отца. Челюсти его были крепко сжаты. Его обижало, что Пархоменко так резко спрашивает уставшую девушку, но в то же время он понимал, какую огромную силу для армии привез бы в Царицын человек, близкий Ленину, крепкий большевик.
Однако девушка быстро пришла в себя и при помощи мальчонок точно припомнила, кто и где говорил о приезде в Царицын наркома Сталина, облеченного самим Лениным особыми полномочиями.
Пархоменко внимательно выслушал Лизу, а затем крепко пожал ей руку.
Девушка пробормотала что-то растроганным голосом. И Пархоменко представил себе, как шла она степными дорогами, шла долгие дни и ночи, как подходила к богатым домам, как просила кусок хлеба и как слушала грубые отказы. Пархоменко хорошо знал этих жирных и жадных псов, сидевших в своих трехоконных домах с крылечками, окрашенными желтой краской. И тут же он с удовольствием припомнил, сколько раз в течение месяца этим жирным и жадным псам били наотмашь в зубы.
Возле одной из телег красный отсвет костра падает на белую холщовую рубаху, на худую сутулую спину. Взмахивает рука, делающая крестное знамение. При последних словах политкома седобородый молящийся оборачивается.
— Хоть бы молебен отслужил перед началом. Ведь такое дело — Дон бутить!..
Покосившись на молящегося и натягивая повод, чтобы конь шел тише, Пархоменко говорит:
— Попы вон твердили, что люди равны, мол, потому что в них одинаково волей божьей вложен дух его, а теперь, я полагаю, что даже этот старикашка — и то понимает, что бог-то работал грязно. А народ не любит плохой работы. Забутит он Дон и скажет. «Чего мне отдаваться на божью волю, на плохую работу? Ведь божьего-то равенства не исправишь, наше вернее. Лучше-ка я отдамся на свою волю, человечью, а?..»
Ламычев как-то по-своему понял его и засмеялся:
— Приди ты ко мне сватом, Александр Яковлевич, я в любого твоего жениха поверю!
Он придвинул своего коня к нему и положил на колено Пархоменко свою широкую, крепкую и теплую руку. Так, шагом, не торопясь, не желая расстаться, широко вдыхая молодой запах полыни, всадники ехали не менее двух часов. Небо сильно посинело. На юге что-то замелькало, похожее на зарницы, должно быть отблески костров у моста. Из балок стали окликать чаще. Приближался Дон.
— Нам сюда, влево, — сказал Ламычев. — Стало быть, Александр Яковлевич, пятьсот двадцать рабочих я посылаю.
— Двадцать еще наскреб?
— Порассчитал в арьергарде, обойдемся и без них. — В темноте послышалось шлепанье его толстых губ, словно он про себя еще пересчитывал что-то, и он сказал: — А скот-то я весь отдаю. Пускай принимают. Что я, приданое из него дочери делать буду? Мне мост надо, а не скот.
Он помолчал и добавил с явной застенчивостью:
— Дочь-то куда думаешь мою определить?
— В лазарет, — сказал Пархоменко.
— С ребятами послать камни бросать в Дон, думаешь, не стоит?
— У койки она будет ловчей. Приехала, рада, да и заботливая она, вроде тебя.
— Без заботы не проживешь, — скромно вздохнув, сказал Ламычев. — Счастливо оставаться.
Он отъехал, но вдруг остановил коня и крикнул издали:
— А правда, есть предложение — отыскав брод, бросить эшелоны и двигаться к Царицыну походным порядком? Чего ждать два месяца, когда выстроят мост?
— Этого не будет, — сказал резко Пархоменко. — Выстроим.
— И я думаю, что выстроим, — так же резко отозвался Ламычев. — Счастливо, Александр Яковлевич!
— Счастливо, Терентий Саввич.
Поскакали, но Ламычев опять осадил коня:
— А третьеводни я чеснок видел во сне, а чеснок, говорят, к одиночеству. Вот так предсказанье, а?
— Не верь снам, а верь сабле! — крикнул ему Пархоменко.
— И то правда! Голова от мыслей прямо как улей.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Обгоняя телеги, груженные бревнами, тщательно выскобленными досками, еще недавно служившими полом, кирпичом со следами известки, грубым камнем, отвечая на жалобы и обещая прислать лопаты, топоры и пилы, Пархоменко подъехал к палатке командарма. Палатка, окруженная утоптанным репейником, стояла метрах в ста от наполовину срытого кургана, понурого, цвета обожженной пробки. Множество костров освещало курган. Мелькали лопаты, падала в тачки земля, бранились десятники.
Крыло палатки было поднято к кургану. У входа, возле колышка, положив голову прямо на землю, спал с широко открытым ртом ординарец. Ворошилов сидел на мешке с землей и, недовольно морщась, читал сводку проделанных за день работ. У ног его горел фонарь. Возле фонаря, изредка царапая карандашом лоб, полулежал Руднев, начальник штаба. Он составлял диспозицию решенного на завтра наступления в сторону станицы Нижне-Чирской, к центру белоказачьих формирований.
Ворошилов узнал шаги Пархоменко. Не поднимая головы, он спросил:
— Сколько сегодня выдал людей, Лавруша, к мосту?
— Девятьсот двадцать шесть, — ответил Пархоменко.
— А голос чего, как у сироты?
Пархоменко промолчал.
Ворошилов опустился на мешок. Положив диспозицию на колено и слегка постукивая по ней пальцами, он сказал:
— Поутру пойдем в сторону Нижне-Чирской. Надо кадетам урок дать. Чего они мост мешают строить?
Он хлопнул сильнее по бумаге и сказал улыбаясь:
— Придется тебе, Лавруша, в Царицын поехать. Доложишь там товарищу Сталину…
Он слегка откинулся назад, снизу вверх посмотрел Пархоменко в глаза и добавил:
— Так и доложишь: утром, мол, воюем, а вечером Дон бутим. Надо полагать, встретимся.
— Слушаюсь, товарищ командарм, — сказал Пархоменко. — Прикажете идти?
— Куда? — смеясь, спросил Ворошилов.
— Куда приказано.
— А куда приказано?
— В Царицын, — ответил Пархоменко.
— А дойдешь?
— Раз приказано, дойду.
— Кадеты поймают, ремней нарежут из кожи.
