Верность и терпение - Балязин Вольдемар Николаевич (серии книг читать онлайн бесплатно полностью .txt) 📗
— Давай, Алешенька, отдохни с дороги-то. Сейчас велю баньку истопить, а потом по чарочке — да и на боковую.
Горчаков поблагодарил князя за ласку и спросил про Барклая — он слышал, что Михаил служит в Гродно, но чем командует и где стоит на квартире, не знал.
— Отличный офицер Барклай, — ответил Репнин. — Командует у меня батальоном, а вот где квартирует, велю узнать, пока ты в баньке попаришься.
И, кликнув враз двух адъютантов, одному поручил Алексея, другому велел отыскать Барклая и доставить его сюда, не говоря о причине.
Порадовавшись встрече друзей, князь Николай Васильевич таким же плавным и широким жестом пригласил гостей к столу.
Барклай, увидев стол, сервированный на три серебряных куверта, понял, что встрече этой придает командующий какое-то особое значение, а также понял то, что его ждали и не садились за стол, подчеркивая тем самым уважение к нему.
Конечно же Михаил и Алексей вспомнили о своей последней встрече, а точнее, о расставании под Очаковом семь лет назад, и, будто сговорившись, не упомянули о взаимном обещании писать друг другу. Зато многое порассказали один другому, а хозяин дома помалкивал, слушая обоих, но конечно же несравненно более интересуясь тем, что говорил Горчаков.
Репнин был вечным соперником Суворова и, будучи тремя годами младше его, вначале обогнал Александра Васильевича и в чинах и в наградах. Однако взятие Варшавы могло серьезно поколебать это положение и сделать Суворова фельдмаршалом, так как все российские ордена и звезды к ним и ленты у него уже были, а столь знатную победу можно было ознаменовать только вручением фельдмаршальского жезла.
А коли так, то надобно было Репнину сохранить хорошую мину при плохой игре. И он деланно радовался победам Суворова, а вступая в разговор о нем, неизменно вспоминал, как споспешествовал Александру Васильевичу в его карьере и всею деятельностью своей на всех постах своих неустанно мостил ему путь к победам и успехам.
Более же всего порадовался Репнин, когда узнал, что Суворов вывез из королевского замка трон Пястов — польских королей, основавших страну и правивших ею полтысячи лет.
Разумеется, Горчаков много рассказывал о штурме Праги, о капитуляции Варшавы и о том, сколь добрым оказался Суворов, отпустив всех пленных по домам и почти никого из злодеев не арестовав.
И только здесь Репнин позволил себе укоризненно покачать головою, сказав:
— Узнаю Александра Васильевича — добрая у него душа. Видит Бог, нет ему равного в бою, но политик он не генеральского ранга. — И добавил, чтоб смягчить некоторую категоричность и уничижительность сих слов: — Помню, он как-то сказал: «Политика — тухлое яйцо».
Расставаясь, Михаил и Алексей снова пообещали писать друг другу, крепко обнялись и расцеловались, но в душе уже знали: дружить будут, писать — едва ли.
Глава девятая
Конец великого царствования
21 ноября Екатерина отправила на имя Суворова рескрипт, которым предписывала «короля в Варшаве не держать, но изъяснить всю неудобность дальнего там пребывания, препроводить его на первый случай в Гродно, к генералу князю Репнину, покуда дальнейшее о жребии его решение последовать может».
Жребий Станислава Августа оказался не столь уж несчастным, каким мог бы быть. Особенно на первых порах.
Встреча Понятовского в Гродно была поистине королевской: весь гарнизон стоял в парадном строю, драгуны и гренадеры держали «на караул!», неумолчно били барабаны, и знамена победоносных полков были склонены до земли.
Когда карета короля появилась на площади, грянул первый пушечный залп, и артиллерийский салют гремел все время, пока Понятовский шел вдоль фронта. Над городом гудели колокола всех храмов, вплетаясь в грохот салюта — королевского салюта — в сто один залп.
Новый приезд короля был не чета предыдущему — Станислав Август давал непрерывные обеды и балы, наслаждаясь смотрами и парадами войск. Но его прогулки по Гродно и окрестностям ничем не напоминали прежние — теперь с королем выезжало не менее ста человек, а если Понятовский отправлялся на охоту, то загонщиков, егерей и знатных стрелков было и того более.
На Барклая все творившееся с королем производило впечатление какой-то противоестественной фантасмагории. «Иностранные армии, — думал он, — занимают Варшаву и Краков, Суворов посылает в Петербург бесчисленные знамена, ключи от столицы и трон Пястов, а король порабощенной страны ведет себя так, будто это его войска взяли Петербург и Берлин и к нему привезли троны Романовых и Гогенцоллернов». Веселье Понятовского казалось ему сродни психопатической оживленности смертника, которому дали возможность в последний раз как следует погулять перед казнью.
А в то время как король гулял и веселился, егеря Барклая в поте лица проделывали все, чего требовала их тяжкая, костоломная служба. Екатерина Вторая завершала свое более чем тридцатилетнее царствование, доказав миру, что недаром просил ее Высокий Правительствующий Сенат принять прозвание Великой.
К этому времени фельдмаршалы Екатерины победили и турок и шведов, что же касается Польши, то она была просто-напросто уничтожена. Россия, Австрия и Пруссия разорвали остатки некогда великой державы, имевшей восьмивековую историю.
3 января 1795 года Австрия и Россия подписали договор о третьем, окончательном разделе Речи Посполитой. 24 октября к договору примкнула Пруссия, получившая свою часть добычи.
По третьему разделу под властью польского короля не осталось ни клочка территории, и 25 ноября 1795 года Станислав Август подписал акт об отречении от престола и уехал доживать свои дни в Петербург.
Только через двадцать лет, уже после победы над Наполеоном, на карте Европы появилось Королевство Польское, но его территория не составляла и половины прежней Речи Посполитой, а по своему статусу было оно неотъемлемой частью Российской империи, монарх которой был одновременно и королем Польши.
Долгожданный мир воцарился на просторах империи. Лишь в далеком Закавказье, на границе с Персией, шла единственная война, которая по сравнению с теми войнами, что уже прошли, казалась почти игрушечной — корпус генерал-аншефа Валериана Зубова не насчитывал и полутора десятков тысяч солдат и офицеров. И все же и эти силы казались ослабленной длительными междоусобицами Персии непомерно мощными: лев Ирана только рычал, но его некогда когтистые лапы лежали почти недвижно.
25 октября 1795 года Суворов был отозван из Польши.
Через неделю рескрипт был им получен. Он уехал бы на следующий же день, но сдача дел заняла более месяца, и потому выезд Суворова из Варшавы в Петербург состоялся 6 декабря. Лежал уже снег, окна дормеза были закрыты, и фельдмаршал, любивший волю и воздух, ворчал, что это не поездка, а заточение.
Переехав мост через Вислу, Суворов переменился в настроении, увидев восставшую из пепла Прагу, и сказал ехавшему рядом с ним Ивашеву:
— Слава Богу, кажется, уже забывается прошедшее, однако ж волчьи ямы все еще не заросли, и колья в них живут еще до времени. — Потом, помолчав, добавил: — Милостив Бог к России, разрушатся крамолы, и плевелы исчезнут.
Потом долго ехал он в полудреме, закутавшись в старую, но очень просторную и теплую шинель, которую снял под Очаковом со своего плеча гигант Потемкин и с которой Суворов не разлучался ни в одной зимней поездке.
15 декабря Суворов прибыл в Стрельну, впервые облекся в полный фельдмаршальский мундир и сел в четырехместную георгиевскую карету, не надев ни шубы, ни шапки. Стоял двадцатидвухградусный мороз. Встречавшие его три генерала свиты не осмелились ехать при фельдмаршале в шинелях и тоже остались в одних мундирах. За полтора часа дороги они едва не померли от холода, пока наконец не добрались до Зимнего дворца.
Три сотни комнат и зал насчитывалось в Зимнем дворце, но Суворов пожаловал именно в апартаменты Платона Александровича Зубова. И это не было случайностью, ибо полководец на случай никогда не полагался. Оставив генералов греться в адъютантской, велел доложить о себе.
