Может собственных платонов... Юность Ломоносова - Андреев-Кривич Сергей Алексеевич (читать книги без .txt) 📗

— Это про каку ж бумагу спрашивать изволите?

— Ну, когда с купцом рядились, бумагу-то писали?

Араушка обрадованно зашумела. Вперед выступил оратор:

— Бумагу-то? Нет, нет, родимой! Нету. Не писали бумаги. Для ча нам бумага-то? Как заручались хозяином, да по ложке деревянной каждому от него дадено было, так и пошли. Запивной [87] рубль выдаден — и в путь. На словах, на словах всегда в покрутчики идем.

— Эх, сказано — ваганы! Ищи теперь ветра в поле.

— Бумагу-то, зачем бумагу? Всяка бумага супротив нас становится. Знаем. Мы по-хорошему. Без бумаги. А злой человек не то что с бумагой, а и без бумаги изобидит.

— В бумагу-то всякое поставить можно, во!

— Значит, как по ложке деревянной каждому дадено было…

— Теперь вам с вашими деревянными ложками и оставаться.

Ваганы разом высоко подняли пятерни и мерно опустили их в густые загривки. Крепко подрав затылки, они вдруг повернулись друг к другу и зашептались. Слышно было, как коновод шипел на остальных: «Говорил, с этого и начинать». Он достал из кармана тряпицу, в которой были увязаны деньги. Потом вышел из толпы и поклонился Милюкову:

— К вашей милости. От обчества, значит.

Милюков метнул быстрый взгляд на зажатую в руке у мужика тряпицу.

— А…

Затем он обратился к мужику:

— Вот что, пойдем-ка в другую комнату. Про одно дело еще спросить надо.

Они вошли туда и через минуту вышли обратно.

— Знаю вашего хозяина, не впервой на таком деле мне попадается. Хитер больно. Сегодня же управлюсь с ним.

— Будь милостивец!

— На тебя как на каменну стену!

И араушка, спотыкаясь, кланяясь, потянулась к выходу.

Когда все вышли, Милюков увидел Михайлу.

— Ага, — сказал он сумрачно, — ты, значит, тут был.

— Тут.

— С делом пришел или так просто с проведаньем?

— С делом. Ловко вы это с ваганами управились. В самом деле, что ли. в их сторону дело решите?

— Как по закону выйдет, так и решится.

— Купец больше заплатит?

— А ты говори прямо свое дело.

— А ежели, Иван Васильевич, повыше про такие ваши дела узнают?

— Да не так уж и удивятся.

— Может, и верно. Пойду-ка я восвояси.

Милюков удержал Михайлу:

— Ты постой, постой-ка. Ловок. Скажи свое дело. Посмотрим, не много ли запрашиваешь.

«В жизни, знаешь, вроде как на войне, в бою. А в бою не руками намахаться, а верх взять», — вспомнились Михайле слова Сабельникова. Припомнился ему и ответ Шубного: «Ежели кто против тебя хитрый, то и над хитростью верх возьми».

— Когда шел сюда, Иван Васильевич, не знал, как к делу приступиться. Ну, ежели какую тайну хотите сохранить…

— Не велика тайна-то.

— Сам знаю. Да и дело мое невелико тоже.

— Ну, рассказывай.

Когда Михайло был уже далеко от воеводской канцелярии, он вынул паспорт, чтобы еще раз посмотреть на него. Паспорт был выдан «города Холмогор церкви Введения пресвятыя богородицы попа Василия Дорофеева сыну Михайле».

Глава 23. ПОСЛЕДНИЕ ЧАСЫ

Густая и медленная лавина снега падала на Куростров, когда в вечерней тишине возвращался Михайло домой.

Глухо стучат копыта. Легкой рысцой бежит хорошо знающая дорогу баневская крепкая лошадка. Устроившись в углу саней, Михайло плотно укутался в тулуп. Ночью все решится. Когда все уснут, погаснут огни в окнах, он выйдет из дому, в последний раз пройдет по деревенской улице, спустится к реке и пойдет к дороге, которая через Вологду легла на Москву.

Михайло потрогал спрятанные под полушубком паспорт и письмо. Из воеводской канцелярии он заехал к Каргопольскому попрощаться и взять обещанное письмо к Постникову в Москву.

По склону Палишинской горы Михайло доехал до Ильинской деревни. По косогору лошадь дошла к сельскому кладбищу.

Неогороженное кладбище стояло занесенное снегом. Голые кусты ивняка разбросались меж могил.

Привязав лошадь у въезда на кладбище, Михайло по высокому рыхлому снегу прошел между крестами к тому месту, где залег пустырек у могилы матери. В еловых ветвях перекликнулись почуявшие человека галки. Несколько потревоженных птиц снялись с мест и в темноте, сбивая с ветвей снег, перелетели подальше.

Вот большой деревянный крест…

Михайло сел у могилы. Вспомнилось ему детство, мать, а потом похороны. Грубее и проще стал вокруг него мир после смерти матери. Часто обращался он мыслью к тому, что говорила когда-то мать, передавая сыну накопленную день за днем трудную жизненную науку и правду.

…Чуть поскрипывают полозья саней. Недалеко уже баневский дом.

«…А от отца иначе, — думалось Михайле. — Жила бы мать, по-другому случилось. Мать легче угадала бы. А отец в сердце не почуял моей правоты и правды. И не потому, что сердце в нем недоброе, нет. Просто свое глаза ему застит. Не понимает отец того, что не на своем деле, на его дороге, не в силе окажусь. Отец-то крепок в своем стремлении: какой хотел, такой жизнь ему и вышла».

— Когда же в путь? — спросил Михайлу Банев, отдавая ему паспорт.

— Этой ночью. Как все дома и на деревне спать полягут. До утра далеко уж успею уйти.

— Так. Правильно. Нечего медлить. Каргопольскому паспорт показывал?

— Да. — Что он сказал?

— Сказал, что хороший сын у холмогорского попа Василия Дорофеева…

— Будто неплох, совсем неплох. И Постникову, стало быть, Карго-польский о крестьянстве уже не писал?

— Больше уж не к чему.

— Дело.

Когда хлопнула за Михайлой дверь, Банев долго ходил по скрипевшим половицам, смотрел в волоковое окошко [88], садился к столу, опять вставал. На душе у него было тревожно.

Михайло вырос у него на глазах. Мальчиком, совсем еще ребенком, он бывал первым среди деревенских ребятишек. Кто мог ловчее взлезть на высокую ель? Смелее сесть на невыезженную лошадь? Ночью пойти через поле, когда встают с лежек волчьи стаи? А позже, когда стал учиться, кто был понятливее его, смышленее? Кто лучше мог постоять за себя? Кто выдался всем: и умом и смелостью?

И давно уж Баневу казалось: не по нему здешняя жизнь. Что ж, пусть идет, счастья-доли ищет. Мир велик.

Банев открыл книгу, засветил свечу, стал читать. Но чтение не шло.

«Ненастоящая для Михайлы эта жизнь, ненастоящая… — думал Банев. — Да. А что такое настоящая жизнь? Жизнь бывает счастливая и несчастливая. И в этом многие разбираются. А что такое настоящая жизнь — это, видно, узнать не так уж легко. Пусть по большой мере Михайло это и изведает».

Банев так задумался, что не услышал, как скрипнула отворенная дверь. Холодный воздух пахнул из сеней, пламя свечи дрогнуло. Банев поднял глаза. На пороге стоял Василий Дорофеевич Ломоносов.

Глава 24. ВСЕ РЕШИЛОСЬ

Не раздеваясь, а только сняв шапку, Василий Ломоносов сел на скамью подле двери.

— Ты здесь, Василий? Будто в Архангельск собирался.

— Да вот опять сюда завернул. Поначалу, перед Архангельском, нужда мне была заехать в Матигоры. В обратную сторону, то есть. А потом, едучи через Холмогоры, решил домой все же завернуть. Тебя повидать. Потолковать.

«Знает ли уже обо всем Василий? Пока глазом не сморгнет… Поглядим…»

И Банев выговорил спокойно:

— Что ж, потолкуем.

Василий Дорофеевич развязал кушак, стягивавший овчинную шубу.

— Жена-то тебе передала?

— Как не передать.

— Точно ли передала? Понял, о чем я просил?

— Понял…

— Ну, тогда все хорошо. А то поспешил я утром, тебя не дождался. А потом и тревога взяла: вдруг да неточно тебе скажут? Вот и решил я вернуться. Самому сказать. Да и метель подходит. Заночую дома, а завтра, как рассветет, в путь.