Кола - Поляков Борис (библиотека электронных книг txt) 📗
Кир вернулся в горницу и рассматривал себя в зеркале. Лицо опухшее, под глазами мешки. Глаза, как у рыбы, красные. Лег опять на кушетку не раздеваясь. Костюм столичный измят, рубаха грязная стала, разит потом. За окном дождь тоску навевает: льет и льет. Вон почему разит потом – костюм не высох после вчерашнего. Вечером в дождь попал. А утром шли из слободки, пьяные уже, – кузнец Никита навстречу. У Кира аж в груди захолонуло: вдруг дома, при Нюшке, обмолвится, где Кира встретил. Жених! Обещал свадьбу! «Эх, Нюшка, Нюшка! Тебе-то теперь как сказать все? Чтобы поняла: не откажет отец в женитьбе, даже рад будет – по его выходит. Не откажет, да мне-то с ним каково идти в соглашение?! Эх, забота ты, Нюшка! Нет сейчас сил пойти к тебе и просить подождать до будущей осени. А выход только такой видится».
В груди опять жжет. Водки бы стаканчик да огурчик соленый! Как же худо неприкаянным быть! А в кабаке питухи, поди, собираются. Парамоныч пшеничную подает.
Из кухни голос отца позвал:
– Поди-ка сюда!
«Что ему надо?! О чем разговор, коль шхуна в Норвегах?» Кир хмурится, но поднимается и идет на кухню. В дверях приваливается к косяку, засунув руки в карманы, ждет.
Отец сидит за столом, в руках планка ровная, струганая, нож острый, на столе счеты. Раз, раз, раз! – пощелкивает на счетах, режет ножом метки на планке, а сам нет-нет да и кинет на Кира недовольный взгляд.
– Смотреть на тебя тошно. Пообиходил бы себя хоть немного.
– Хворый я, – равнодушно роняет Кир и просит: – Дал бы лучше опохмелиться...
– Возьми, – вздыхает отец осуждающе, – в шкафу стоит.
Кир выставил из шкафа на стол капусту малосольную, хлеб, сел на другом конце стола, налил неверной рукой, выпил и долго морщился, содрогаясь, нюхал хлебный кусок.
– Не боишься пить столько дней?
– Чего бояться? Не ночной тать – на свои пью. – И попрекнул, не сдержался: – На водку я, поди, заработал.
– А устав знаешь?
— Какой устав?
– Судебный...
– Он по себе, а я по себе.
– Сказано в нем: «Кто злобычен в пьянстве, или более времени в году бывает пьян, нежели трезв, того присуждать к строгому наказанию розгами».
Кир перестал жевать: еще чего? Век жил, а отца, выходит, не знал.
– Чего пужать? Ступай да скажи. Пусть напоследок отстегают.
– Почему напоследок?
– Надумал уехать из Колы я...
Отец известие принял спокойно, и это задело Кира. Знал, выходит, к чему дело идет.
– Что ж, коль решил покинуть отца на старости – с богом. В час добрый. – И помолчал. – Куда же надумал?
Отец на счетах щелк-щелк – на планке зарубка: делает себе численник на год следующий. Ложатся зарубки: прямые – будни, воскресенья – ложбинкой, косые – престольные праздники.
Кир жадно ест с хлебом капусту, запивает рассолом прямо из миски: хороша капуста в похмелье!
– Подамся в Архангельск. Наймусь к купцам.
– И это неплохо. Я у купцов всю жизнь ходил. Капитал наживал им. Теперь ты ступай.
– Не от жиру бешусь – от нужды.
— А нужда в чем?
Тон отца не звал к откровенности. Ишь куда тычет – в боль самую: худо-де в найме быть. Нужда в чем?! Будто не понимает.
– Родным отцом стал не понят.
— А ты другим бы порассказал.
— Говорил. С дядькой Матвеем.
— Умная голова. Что же он?
Кир впервые за последние дни ел. Жжение в груди стихало, уходила дрожь, голова яснела. Не вскипеть бы теперь, высказать: наказать меня – в твоей воле, а заставить думать по-твоему – не надейся. Вина за ту землю все равно, в моих мыслях, на вас, стариках, останется.
Кто в то время жил в Коле, когда землю продали, разговора о ней, как суда страшного, опасаются. И дядька Матвей на тебя схож; бочком да в сторонку молчком.
Отец перестал резать численник, поднял голову, руки на коленях расслабились, сказал раздельно и терпеливо:
– Зря людей не вини огулом. Не их вина, что тогда жили. Не нехристи ведь какие – руки на себя не наложишь от несогласия. И войной против своего царя не пойдешь: его земля, он знает, что делает.
«Экий послушный да терпеливый. Забыл моего деда? Налить бы еще стаканчик, тогда и поговорить бы уж». И потянулся рукой к бутылке, подвинул ближе к себе.
– А твой отец не за это ли в Колу ссыльным попал? Или он с Пугачем не против царского дома хаживал? А ты? Царь знает, что делает! Ничего не знает он про ту землю! А если бы истину-то ему поведать, неизвестно еще, как бы он сам повернул с тем случаем.
– Горячий ты, кипяток прямо, – осудил отец. – И мы ведь не всегда старыми были. И тоже так думали. А исправник с городничим рассудили иначе. Меня от позорной-то порки только крест царский спас. А то отстегали бы принародно, не хуже, чем и Матвея.
– Писаря?!
– Писаря.
– Мне кабатчик сказывал: не пороли дядьку Матвея.
Голос отца тихим стал.
– Матвея одного из колян пороли. Смолоду шустрота его не только на баб тратилась. Думал – ништо, народ в обиду не даст. А народ супротив власти-то не пошел. Царская она. Матвея отстегали да еще каторгой пригрозили. Духом-то он и сломался. Года три на людей и глядеть не мог. Чуть к норвегам жить не ушел. Да стерпел потом и остался. Хоть и худо житье, а куда с родной земли денешься?
Это была для Кира новость. В памяти всплыли медленно поднимающийся из-за стола писарь, его отчужденный взгляд и слова: «Как знаешь, как знаешь». Он шел к выходу, а Кир глядел ему вслед. Подавались назад его плечи, прогибалась спина. Кир раньше и не задумывался, почему так трудно он ходит. Правда ведь – почему? Шлеп-Нога... Разве мог он с Киром говорить в кабаке серьезно? Кир пьян был, задирист. А писарь все-таки намекнул: стоит подумать, мол.
– Я не знал этого, – голос Кира осел.
Отец вздохнул:
– Многого ты не знаешь.
И отложил занятие в сторону, подсел за столом ближе к Киру.
– Народ-то смолчал тогда потому больше, что земля та надобилась не очень. Так, промышляли иногда рыбку да зверье там, а чтоб к торговле приспособить ее – мыслей не было. Посчитали промеж себя: Север велик, земли и воды всем хватит. На том и утихли. Тогда с мурманской рыбой ходить в столицу еще нужды не было. Она и в Архангельске хорошо продавалась. Это сейчас русские купцы за копейками рыщут, а тогда... Ты стакан-то оставь пока, обожди пить. Ишь, разохотился.
Кир послушался, отодвинул стакан. Конечно, знай он про дядьку Матвея раньше, говорил бы иначе с ним. Ой, как нехорошо-то получилось! И все отец: не мог сказать раньше... А может, не поздно еще сходить, повиниться, довести до конца разговор?
– Когда я начинал плавать, – говорил отец, – в Архангельске было пять купеческих корабельных верфей, была биржа не только для местных, но и приезжих купцов. До сорока торговых домов вели дела свои с заграницею. Почти шестьсот купеческих капитанов ходили в Голландию, Неметчину, Англию. Это тебе не шутка. А вывоз товаров из Архангельска превосходил привоз на пять миллионов рублей.
Разговор о дядьке Матвее, о той земле уходил в сторону. Кир слушал рассеянно, думал: «Опять хитрит. Сует свои старческие воспоминания о прежней жизни. Что мне с того, как раньше было? Про сейчас надо».
Вслух сказал:
– Широко вы жили. А теперь в Архангельске нет ни одного русского торгового дома, нет и биржи. Зато иностранных фирм – пруд пруди...
– Все верно, – согласился отец и, помолчав, заговорил, вспоминая: – Как они возникали, я все воочию видел. Силу они с умом набирали, исподволь. В прошлом веке на них и внимания не обращали, а в этом они как грибы пошли: там фирма, там контора. И все русских купцов теснили. А потом капиталом так давить стали, что и Санкт-Петербург им навстречу пошел: в восемьсот десятом году уже и биржа закрылась, на следующий год – министерство коммерции... Во какие деревья рушились! А про торговые дома и говорить что – оскудели вскорости, а потом и в разор вошли.
Как никла былая слава купеческая, Кир слышал еще в кемском училище, но с отцом таких разговоров никогда не было. Сейчас это вдруг обидело. «Все дитем малым меня считает. Или не хочет, чтоб знал я?» И хотелось вернуть разговор о дядьке Матвее, но отец заговорил, казалось совсем о другом:
