Происхождение боли (СИ) - Февралева Ольга Валерьевна (книги без регистрации полные версии TXT) 📗
— Поединок не будет честным, — не умолкал и Феликс, — Трезвый против пьяного!..
Ронкероль издал лихое ха!, потребовал бутыль вина, опрокинул её себе в рот, отёр рукавом губы и отсалютовал противнику.
— Что я говорил, — напомнил Эжен оказавшемуся рядом Клеману, — Комедийный капитан…
— До первой крови, — распорядился Арман.
Гости и хозяева встали широким кругом, чтоб каждому видеть, как сойдутся француз и португалец, даже госпожа Листомер покинула канапе, даже слуги заглядывали из-за голов почётных зрителей. Бал превратился в турнир.
Менее всех был доволен Эжен: он не видел в действиях дуэлянтов ничего искусного, напротив, их движения казались ему небрежными, неловкими. Вместе с тем он чувствовал к ним нежную жалость, особенно к петушистому эмигранту, которому определёно не на что было надеяться. Довольно скоро противник кольнул д'Ажуду в левое плечо выпадом, который невнимательным и нервным зрителям показался чуть ли не убийственным. Рана же была лёгкой — тут Ронкероль действительно проявил что-то вроде мастерства. Пораженец остолбенел, свернув голову вниз, вперился в больное место, а очнулся, лишь когда победитель отнял у него шпагу и для пущего самоутверждения выдернул булавку с девизом из галстука бедняги. Громогласно прокляв Ронкероля со всеми присутствующими на родном языке, д'Ажуда уплёлся в угол, рухнул на кресло. Возле него тут же захлопотали слуги, более-менее знакомые с такими ситуациями. Подошёл к нему и любопытный Эжен.
Опозоренный со всех сторон маркиз, вытращил на него бешеные глаза, выпустил шквал тёмных ругательств, потом просипел по-французски: «Помяни моё слово — с тобой будет всё то же, что со мной, и ещё хуже!».
«Того же не будет, — подумал Эжен, — Хуже — да, пожалуй, только голыми деньгами меня не возьмёшь», — и отошёл без слов.
Игра в фанты возобновилась по признании Манервиля выбывшим.
Генерал де Монриво вытянул карточку, делающую его финансово обязанным ангулемскому гостю. Мелкая, в сущности, сумма, но формулировка — даже не дерзкая — жёсткая, безличная: вы должны… Словно приказ, отдавая который, смотрят мимо подчинённого. Спасая своё невозмутимое лицо от злых чувств, Арман всей душой отлетел в египетскую пустыню, жар своего гнева обратил в её жар, смешки людей — в шуршание песка, самих людей замёл волной самума. Небо над ним было таким высоким, что, едва склонялось солнце, из зенита в темя глядела вселенская тьма; под ногами рассыпались крупицы всех минералов; там, может быть, алмаз плясал с обычным кварцем. Но вот движение песка замерло, он разровнялся, расплавился и застыл глянцевой коркой. Сквозь тающую дымку прошёл траурный кредитор и, весь смущение, промолвил:
— Какая странная фантазия. Я вовсе не нуждаюсь…
Видение генерала исчезло. Он надменно ответил:
— Нуждаетесь вы или нет, мне безразлично. Если я должен, вы получите своё, — и полез в карман.
— Ради Бога! неужели мы не найдём лучшего места и времени для денежных расчетов!? — кто другой непременно внёс бы в реплику ноту брезгливости, у Эжена же на её месте явилась нота раскачния; Арман не обиделся вновь, сказал только:
— Как вам будет угодно, — и прибавил, кивая на мешок с фантами, — Ваша очередь.
— … «Пригласите хозяйку дома на тур вальса».
Многие не поверили, отняли у Эжена карточку, но он не выдумал. Дельфина посмотрела на него, как счастливая невеста, затем её взор взлетел с благодарностью выше.
Все снова расступились — более широким кругом.
— Полный провал, — проворчал Анри, жадный до скандалов.
— Обычно он хорошо это делает, — заметила госпожа Листомер.
В зал заструилась музыка, похожая на свежий воздух. Оркестр сосвоевольнчал — вместо возбуждающего вальса преподнёс возвышенную, плавную импровизацию, сразу очаровавшую Эжена. Он обнял подругу, воплощение этой мелодии, очень нежно, и они полетели, как одна большая бабочка-парусник. В эти минуты Дельфина забыла обо всём, кроме любви и своего блаженства. В холодности Эжена она теперь видела не недостаток чувств и не болезненность, но безупречное самообладание, необходимое для благородного мужчины. Всё низменное, плотское, грозящее насильем, ему не свойственно; с ним, как ни с кем другим, безопасно.
Она изгибается назад, ложится на его каменную руку, летит, несомая ею, совсем низко над полом; в её глазах расплывается свет…
Эжен иногда думал, что мог бы сам композиторствовать — если б дал себе труд запомнить, как звучат струны или клавиши. Когда начинали играть, он точно знал, какой аккорд последует за этим вот, как изменится темп и где наступит тишина, оттого ему было скучно слушать сидя, зато так приятно танцевать. Он уследил, как для последнего великолепия собирается с силами устающая от себя музыка, понял, что Дельфина от своего восторженного томления готова упасть, и под заключительнй пассаж подхватил её на руки и закружил.
Сама влюблённая не сразу поняла, что случилось. Она только почувствовала себя на ветру, испугалась за причёску — и тотчас же всё прекратилось, её поставили на ноги.
Зрители немедленно простили Эжену его скучный фант и сменили музыку рукоплесканием. Сам барон де Нусинген несколько раз задумчиво хлопнул в ладоши.
Теперь всё зависело от Дельфины. Она первым делом схватилась за локоны, за ожерелье, воскликнула с приличным запыханием: «Вы совершенно распустились! Как не стыдно!», и почти без паузы быстро шепнула, глядя в синие глаза: «Через десять минут у меня», после чего выбежала из зала, аффективно запрокинув голову и сомкнув губы.
На Эжена спустилась серая тоска. Он оглянулся, словно ища подмоги.
Подошёл к нему Феликс и строго сказал так, чтоб все слышали:
— Уделите-ка мне немного внимания, — взял под руку и вывел в боковую дверь.
— Мне некогда, — предупредил его Эжен.
— Времени не хватает на одни дела, но на другие же оно находится.
— На все ваши нотации вам года будет мало.
— И два года внушений не исправят вас, да я и я не за этим, но они — пусть думают: прикрытье вам теперь не помешает. Торопитесь к вашей даме. Я дождусь вас, и тогда поговорим.
— О чём?
— Не мешкайте.
Глава XLI. В покоях Дельфины и в лесу
Альков Дельфины был обставлен по всем канонам рококо. Эжен вообразил, что спустился на коралловое дно Красного моря — красного, потому что такой свет накладывали китайские, должно быть, фонари, большие, круглые, на бесчисленные мелкие завитки резной мебели. На полу в большой расписной вазе стоял букет роз.
Дельфина, распустив волосы, прикрыв наготу лишь полупрозрачной туникой, подвязанной под грудью атласной лентой, сидела на столике. Её ноги были облиты белой глазурью шёлка, ступни прятались в туфельках, отороченных лебяжьим пухом; она нетерпеливо скрещивала их то так, то эдак и манила обеими руками.
Эжен никогда не раздевался перед ней больше необходимого — снятый фрак был верхом его щедрости — пусть ласкает эти дорогие ткани…
— Скажи что-нибудь.
— Тебе не холодно?
— Нет.
Объятия и этот древний танец, простой, как падение капель.
Эжен гладил щекой золотые волосы, осторожно придерживал бёдра, соскальзывающие с его боков, и смотрел в прошлое. Он представлял себе вечер в осеннем сыроватом березняке; он нашёл там поваленное ветром дерево и теперь отпиливает ((когда он занимался этим в действительности, его чаще всего посещали нечистые грёзы)) крону, чтоб потом отмерить и отделить чурбан длиной в три локтя; правой ладонью он крепко держит и водит ручку ножовки, левой — надавливает сверху на её полотно. Спина устаёт, но он не даёт себе отдыха больше трёх секунд, стараясь поглубже вдохнуть и впить глазами золотые и розовые пятна, чёрно-красные черты и извилины веток небе. Труднее смириться с монотонным тонким стоном пилы…Как бы там ни было он не волен прекращать работу, пока не получит какого-то сигнала — пусть это будет плачущий крик сумеречной птицы, похожей то ли на сокола, то ли на кукушку, в полёте часто стригущей воздух короткими острыми ножницами крыльев. Когда она закричит, когда плечам станет больно, тогда и упадёт на землю отрезанная голова берёзы.
