Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2 (СИ) - Дубинин Антон (онлайн книга без .TXT) 📗
Не рассказать ли вам лучше, гости, историю об основании Монтобана? — предложил мэтр Бернар, устав пережевывать одни и те же сплетни. Рассказать, рассказать, закивали все: хороший рассказчик был мэтр Бернар, а теперь, когда все сыты и в меру пьяны, самое лучшее — это слушать истории. Правда, историю эту все знали — кроме разве что меня; но все равно согласились с удовольствием. «Так вот, сеньоры, слушайте, как было дело: жил при дворе Карла Великого рыцарь Ренаут, сын Аймона, и было у него три брата, а также великий конь Байярд, говоривший человеческим голосом и в битве стоивший десятерых рыцарей. И вот позавидовал чудесному окситанскому коню племянник короля Карла, по имени Бертоле, и захотел его присвоить…»
Тут-то нам в дверь и постучали. Вернее, не в дверь — гость уже был в доме и стоял на пороге кухни — постучали в кухонный косяк, довольно настойчиво, обращая на себя внимание. Пожаловал к нам гость, при виде которого мэтр Бернар встал навстречу — а за ним тут же поднялись все женщины, рыцарь Арнаут, Жак и Аймерик. Один вигуэр Матфре остался сидеть, однако выглядел он при этом крайне неуверенно.
Пришел к нам длинный человек в двух — по такой-то жаре — черных одеждах одна на другую, подпоясанный веревкою, и еще одна веревка — тонкая, но такая же пеньковая — свисала у него на шее вместо ожерелья, будто он удавиться собрался. Я сразу догадался, кто таков к нам пожаловал, и поспешно сел обратно — хотя было вскочил за компанию с остальными. Еретический священник, или, может, диакон — ихний «еретик совершенный», hereticus perfectus. Так их епископальные суды называют в протоколах, а они смеются и шутят по этому поводу — вот, мол, мы перфектусы, сами признаются, что мы совершеннее их!
Здравствуйте, дети, вот на огонек пожаловал, сказал черный человек, скидывая с головы капюшон. — Дочь моя Айма упреждала, что ввечеру вы будете рады меня принять и послушать слово Божие; но вечером мне недосуг, прошу всех пожаловать на службу в башню консула Морана, а вот с утра решил заглянуть.
Была у него — у гостя, а не у капюшона, конечно — небольшая седоватая борода, прямые волосы без намека на тонзуру, свисавшие по обеим сторонам худого лица. Я с интересом смотрел — как бы то ни было, я впервые видел катарского еретика живьем и вблизи. Конечно, некую робость и чувство сродни гадливости я побороть не мог — но в окружении столь многих поклонников ереси легко было затеряться. Мне приходилось слышать в крестоносном лагере, на проповедях, что у еретиков бывают такие ловкие говорильщики, кого хочешь заболтают и обратят в свою веру, если только дашь себе волю расслабиться и перестанешь молиться. Однако протест, всегда возникавший у меня в сердце, когда речь шла о непреодолимых вещах, ни на миг не покидал меня: а ну-ка, попробуй, невольно думалось мне, попробуй заболтать меня, посмотрим, какой ты искусник проповедовать!
Метр Бернар меня удивил — гордый член капитула, который преклоняет оба колена, да еще и кланяется до самой земли, касаясь пола умным лбом — это не каждодневное зрелище!
Благословите нас, добрый христианин, благословите, отче, сказал мэтр Бернар, и я в ужасе осознал, что все до единого домочадцы и гости, кроме одного только вигуэра, тоже становятся на колени полукольцом — с одной стороны женщины, с другой мужчины. Айма, даже низко наклоняясь, умудрялась неотрывно смотреть на еретика своими темными восторженными глазами, и меня уколола изнутри едкая ревность.
— Прошу у вас, отче Гауселин, благословения Божьего и вашего; молитесь Господу, дабы охранил он нас от злой смерти и привел к доброй кончине на руках верных христиан, — договорил мэтр Бернар — сколько раз мне приходилось слышать эти слова за время моей жизни в Лангедоке, милая моя! Однако тот раз был первым, и мне было страшно неловко, что все стоят на коленях, а я сижу. Еретик Гауселин бросил на меня острый взгляд — глаза у него оказались светлые-светлые, совсем не провансальские глаза, очень яркие. Должно быть, они могли бы очень сильно действовать на человека, эти глаза — если бы я хоть на миг поверил их обладателю.
— Да будет дано тебе и всем вам вышеназванное благословение от Бога и от меня, — важно ответил еретик; — Пусть благословит вас добрый Бог, и спасет вашу душу от дурной смерти, и приведет к доброму концу.
Наконец поднялись; мэтр Бернар источал почтение всеми порами кожи — это наш независимый мэтр Бернар, который называл знакомых рыцарей «братцами» и смеялся иногда даже над графом Раймоном, пересказывая его молодые похождения с некоей тулузской красавицей, его хорошей знакомой. Почтительный хозяин проводил дорогого гостя к столу; он сел на «мужской» стороне, подворачивая рукава одежды и не забывая улыбаться своей чудесной улыбкой — одновременно отцовской и братской, ласковой и заботливой, и весьма любящей. Выглядел он как добрый аббат в окружении сытой и довольной братии. На Америга подала, сбегав за угощением в чулан, длинного копченого угря и гвоздичную приправу, очень дорогую и настолько же гадкую для непривычного человека. Я подвинул черному проповеднику сыр, решив в простоте своей, что если уж он не ест мяса, пускай хоть сырком перекусит. Что-то о вечном посте еретиков мне приходилось слышать, а в пост сыр разрешен даже в монастырях, всякий знает!
— Уберите эту непотребную снедь, — неожиданно рассердился еретик, и на Америга, покраснев со стыда, отодвинула плетеное блюдо с сыром как можно дальше.
— Простите, отче Гауселин… Это все наш гость, он не знает…
— Католик, должно быть? — мягким голосом спросил отец Гауселин, и я внутренне сжался. Впрочем, отрицать свою принадлежность к церкви я никогда бы не стал: напротив, сотворив краткую молитву, приготовился давать какой угодно отпор — вплоть до преклонения шеи под меч, как святая Агнеса. Отец Гауселин же не спешил на меня набрасываться — напротив, мягко кивнул, весь лучась дружелюбием в мою сторону.
— Ну что же, юноша, не правда ли — не такие мы страшные, как о нас рассказывают попы? Видите, младенцев не едим, и черных кошек тоже не спешим под хвост целовать…
Айма прыснула; мне же было вовсе не смешно. Лучше бы вы кошек целовали, чем тело Христово словами и делом оскорблять, подумал я. А сказал только:
— Да нет, что вы. Вовсе я так не думаю. Не все же священники такую глупость говорят.
— Молочного же мы не едим во все дни своей жизни, несколько более строгий пост во славу Господню стараемся держать, — продолжал отец Гауселин. Он так сильно искушал меня, так призывал ввязаться с ним в спор — меня, жившего целый год при Нотр-Дам бывшего студента, что сил никаких не было противостоять искушению! Тем более что Айма смотрела круглыми темными глазами в рот еретику, и мне так-то захотелось, чтобы она хоть на миг перевела взгляд на меня!
— Разве же во славу Господню, благородный эн, вы поститесь? А не из страха осквернения, которого не ведали апостолы, вкушая пасхального агнца за одном столом со Спасителем?
Метру Бернару, похоже, не хотелось диспута. Отец Гауселин, кушая макароны с непередаваемым изяществом — я так не умел — покачал головой, возводя глаза горе от такого невежества и не снисходя до ответа. Ответом были удивленные — что это тут за букашка запищала? — взгляды, подаренные мне с обоих концов стола. В самом деле, куда мне с ним спорить, необразованному мальчишке, даже не клирику, не послушнику — с катарским стариком, встречавшим в жизни оппонентов вроде легатов и архипастырей! Айма, округляя глаза, делала знаки брату. Аймерик наклонился к моему уху и шепнул:
— Не спорь, будь так добр, это ж наш гость, он господин епископ!
Я слегка задохнулся, распознав, кто заявился «на огонек» к мэтру Бернару — сам еретический епископ Тулузы, которого надеялись поймать и сжечь еще в Лаворе! Тем временем шумно встал из-за стола молчаливый вигуэр эн Матфре и без малейшей неловкости попрощался с хозяином кивком головы.
— Пойду-ка я, эн Бернар, что-то в сон клонит по такой жаре. А вам, любезная на Америга, спасибо за угощение.
— Понравился ли вам мой хлеб?
