Портрет призрака - Норминтон Грегори (читаем книги .txt) 📗

— А я надеялся, что ты еще в постели.

Натаниэль изображает покорство, но Дигби не собирается поддаваться на его уловки. Лошадь оседлана, и он тянется за уздечкой.

— Мы так и расстанемся, не примирившись? — не слишком искушен в прощаниях, — отвечает Дигби.

Для подобной сцены здесь не лучшее место: слишком низменное и дурно пахнущее. Конь равнодушно мотает головой. Дигби торопливо застегивает уздечку, затем подпирает палкой нижнюю дверцу денника 65, чтоб не закрывалась, и ведет лошадь к выходу из конюшни.

Натаниэль отступает в сторону, пропуская его.

— Моя жена очень ждала возможности поближе познакомиться с тобой.

— Передай ей, пожалуйста, мои извинения. Я и вправду не могу медлить.

— Как далеко продвинулись твои приготовления?

Чертов собрат, пристал как банный лист. Дигби садится в седло.

— Со мной собираются отплыть трое товарищей. Двоих ты знаешь. Тоби Корбет и Роберт Клэр. Ты считал их скверными людьми.

— Я никогда так о них не думал.

— Значит, будешь — потому что после Кобхэма они подались в пираты и попробовали на вкус свободу и морскую соль. — Дигби наблюдает за действием его слов на благородного хозяина дома с удовольствием, которого сам же стыдится. — В пиратской республике англичанин всегда свободен.

— И как много глоток они уже успели перерезать? — Натаниэль тут же морщится, по-видимому, сожалея о собственных словах, и похлопывает лошадь по шее. — Извини. Я не хотел бы расстаться с тобой, как вчера ночью.

— К нам готовы присоединиться многие другие. Люди, которых согнали с земли. Из вырубленных лесов, с осушенных болот. Нас много, сам увидишь.

— И какова же твоя главная цель?

Дигби, кривясь, смотрит на него:

— Цитируешь армейский устав? Должен бы и так знать.

— Боюсь, я позабыл.

— Не жди, что я открою тебе ее, — ты все равно только будешь смеяться.

— За кого ты меня принимаешь? Я спросил о твоей цели не со зла, а лишь затем, чтобы пожелать тебе самого хорошего.

Дигби склоняется в седле и широким жестом обводит и высокие ясени, и мокрый дом, и вздувшийся ручей в нависающих над ним зарослях щавеля.

— Во всем этом так много грязи, которую нам предстоит вычистить. Властители, ни один из которых ничего не сделал для нас, простых людей, — все они лишь прах под ногами Царя Небесного. И он грядет. Ты знаешь, что час уже близок. Община была нашей первой попыткой приготовить мир к славе Его. Она не удалась, ибо Враг наш силен. Но он недостаточно силен. Значит, нам нужно расчистить для Него новое место. Мы найдем такое место в Америке.

Художник отступает на шаг и попадает ногой в лужу. Он глядит на испачканную полу халата и пытается стряхнуть грязь. А потом снова поднимает глаза на возвышающегося в седле Дигби — но это уже не облагороженный процветанием Натаниэль, а стареющий несчастный человек.

— Я желаю тебе успеха в твоем начинании. И молись за меня, ибо много бедствий обрушилось на меня.

Дигби смущенно теребит перчатки.

— Непременно, — отвечает он.

— Но делай это с радостью, как тебе и должно.

— Для радостей еще настанет время…

— Пусть оно настанет сейчас, Томас. С тобой всегда пребывал свет. Когда-то ты много смеялся сам и умел радовать других.

— А сейчас?

— Ты стал тяжким, как ком глины.

Дигби срывает с губы полоску отмершей кожи. Выступившая капелька крови пачкает ему пальцы, но он не замечает этого.

— Тогда я был молод…

— Я видел, как тебя ударили. В тот день, когда пришли солдаты. Видел, как тебя сбили с ног. Но ничего не сделал. Прости.

— А что ты мог сделать? — Дигби похлопывает лошадь по шее. Неожиданно перед ним встает образ Белинды Деллер: она перед ним в свете свечей, бледная рука ее лежит на перилах, из-под свободного одеяния выпирает живот. Свечи бросают тени на ее лицо, она улыбается ему из-за этих теней.

— Томас… — Натаниэль берется за повод. Если сейчас послать лошадь вскачь, он будет сбит наземь и, может быть, растоптан. — То, что сейчас стоит между нами, — это не естественное наше свойство. Мы не были рождены для вражды. И что за людьми мы будем, если предадимся взаимной ненависти, стремясь каждый к своей цели?

— Во мне нет ненависти к тебе.

— Тогда раздели со мной сейчас трапезу.

— Я предпочитаю ездить верхом на пустой желудок. Во мне есть и иные очаги, от которых я получаю иную пишу.

— Не дай им угаснуть. И, Томас, не дай твоему гневу пожрать тебя, ради твоего же счастья.

— Мое счастье не имеет значения для мира. Я не был рожден для счастья.

Они молча смотрят на горизонт, на громады темных, уходящих вдаль облаков. Лошадь под Дигби нетерпеливо переступает ногами. Наверное, чувствует предстоящую дорогу домой, в зловоние Лэмбета. Пора, пора ехать: слишком уж затянулось их прощание. Но Натаниэль не выпускает повод:

— Давай я провожу тебя до дороги.

— Нет. Пожалуйста, не надо. — С высоты седла Дигби видит наметившуюся лысину Натаниэля: безволосый и безобидный участок кожи, словно монашеская тонзура. Скоро она станет больше, думает Дигби. Мы постепенно обрастаем годами — так растет мох на камне. И как мох рано или поздно полностью покрывает его поверхность, так и нас когда-нибудь полностью покроют года — и это будет смертью.

— На что ты надеешься, Натаниэль?

— Надеюсь?

— При новой власти.

— Работать. — Натаниэль упирается в него взглядом голубых глаз. — А ты, что теперь собираешься делать ты?

— Гнать коня, пока не уеду отсюда. Скроюсь подальше от этих краев. И навсегда уйду из твоей жизни.

— Куда?

— В место, где нет вранья и фальши.

Томас Дигби щелкает языком, толкает лошадь каблуками, и Натаниэль вынужден отпустить повод. Комья грязи и осколки подсыхающей глины летят из-под копыт во все стороны. Оба ощутили на себе силу животного — у Натаниэля хрустнули колени, Дигби почувствовал спазм во внутренностях. Томас ликует, чувствуя, как покорны ему мощь и быстрота коня. И еще он слышит, что стук копыт стал другим — раньше была мощеная дорога, теперь стал влажный дерн, и каждый удар копытом словно уплотняет землю над могилой, где захоронено его прошлое. Он помнит, что сталось с женой Лота 66, и не оборачивается, хотя уже доскакал до боярышника. Издалека доносится крик Натаниэля:

— Будь счастлив, друг! — И потом, слабее, совсем слабо, из-за разделяющих их древних деревьев и неизменных холмов: — Помни обо мне!

Покинув садик лекарственных трав, они идут по усыпанной гравием дорожке к липовой аллее. Когда-то деревья здесь были ухоженными, но теперь они давно заброшены. Уильям искоса поглядывает на Синтию и чувствует, что молчания лучше не прерывать, ибо она выглядит решительной, даже грозной. Ее рука, что совсем недавно лежала на его руке, сейчас прижата к груди. Она словно не замечает, что он идет рядом. Уильям снимает плащ для верховой езды и вешает его на руку. То ли становится жарче, то ли он сам разогрелся от ходьбы.

Усыпанная гравием аллея заканчивается, но далее через луг ведет тропинка, проложенная косой. Удивленный ею Уильям рассматривает недавно скошенные стебли, которые кто-то отгреб на край тропинки. По просьбе Синтии садовник Джем прокосил ее сегодня утром, но Уильям не знает об этом. Тропинка плавно заворачивает к старому, толстому дубу с почернелым стволом — и Синтия садится под ним прямо на примятую траву.

Она молча, не отрываясь, смотрит на Уильяма. На его лбу — капельки пота.

— На портрете все именно так; верно, господин Страуд?

В таком ракурсе, с видом на крыши поместья и конюшни, он узнает это место безошибочно. Да, именно здесь, под этим деревом, сидит покойная жена господина Деллера на неоконченном портрете.

— Откуда вы знаете? — изумленно спрашивает Уильям. — Вы ведь говорили, что никогда не видели ту картину.