Державы Российской посол - Дружинин Владимир Николаевич (читать книги полностью TXT) 📗
В Преображенском, перед дворцом, кроваво рдели тюльпаны, высаженные еще для Петра-отрока. Довелось ли ему с тех пор хоть раз полюбоваться дивным их цветением!
Так же вот и он, Куракин – звездный брат царя, не имеет истинного дома, близкого сердцу, согретого амором…
Погода выдалась ясная, возок в грязи не вязнет, так зато молотит по сухому тракту немилосердно. До костей донимает тряска. Подушек взяли дюжину, все равно не хватает. Губастов упарился, поправляя постель князю-боярину.
– Болезнь вашего сиятельства для нас как нельзя кстати, – сказал Шафиров.
Слова эти можно было бы счесть за дерзость, если бы секретарь тайных дел при канцлере Головкине говорил от себя, не от царского имени.
Маячит, расплывается в полумраке возка толстяк Шафиров, белеет его умный большой лоб, черные иудейские глаза смотрят проникновенно и грустно.
– Главное старание ныне – искать себе алиянсов, а от Карла союзников отвращать.
Шафиров роду простого, купеческого – бог ведает как, из какой трущобы польской прибился он к царю. А пренебречь наставлениями секретаря тайных дел не изволь.
– В целой Европе нет потентата, даже из мелких владык германских, для нас безразличного.
Две войны, наша и испанская, затронули все державы до единой. Нам повезло, что Людовик – приятель шведа и турка – поглощен борьбой с цесарем. Надобно уметь из чужой ссоры себе извлечь выгоду. Посему интерес государственный повелевает нам безотлагательно завязать сношения с князем Ракоци, возмутившимся против австрийской короны. Появился новый потентат, владеющий ныне, почитай, всей Трансильванией. Дружбы с ним многие державы ищут.
Встреча с ним, само собою, имеет быть под строжайшим секретом. Где и каким образом она учинится, Шафиров указать не мог.
– В сей юдоли земной, – молвил он скорбно, – все быстротечно.
Инструкцию подробную надлежит получить в Вильно, в Главной квартире, от его величества.
Прав Шафиров – оттуда виднее…
Дорога дальняя, у Бориса времени предовольно вопрошать будущее. Возникает Броджио, цесарский соглядатай. Как пить дать привяжется… Пороги Главной квартиры обивают вельможи польские, литовские, алеаты самые ненадежные. Да и кто надежен?
– У дипломата, – сказал Шафиров, – одна опора есть неизменная – совесть его.
Грустный взгляд секретаря тайных дел остановился при этом на Борисе, словно выжидая. А он нелепо смутился.
Вдруг беда ждет его в Вильно… Вдруг в царских руках донос из Москвы…
Юроду, без сомнения, наказано было нести письмо к Лопухину либо, при тесных обстоятельствах, к Куракину. Авраам, поди, узнал о том от царицы, выпустил ядовитый язык…
Дремота слетает с Бориса, как только предстает он – воевода запечный, сосуд злости.
Не раз и не два рисовал позиции планет по таблицам, взятым в путешествие. Итог один – наущением Венеры затеваются тайные козни против рожденного. Некие придворные ему вредят. Все же порушить карьеру злочинцы не в силах. Спасает рожденного доброе влияние Солнца.
Надолго ли?
Губастов, видя гипохондрию и меланхолию, напавшие на князя-боярина, заводил песню либо бранился потешно, свистя кнутищем.
– Эй, скелеты, сучье отродье! Эх, сгинь, пропади, утопни и воскресни!
Исправно называл денщик все примечательное, возникавшее впереди, – возвышенность, переправу, крепость, город. Майор, умостив тетрадь на коленях, вел дневные записки. Перо макал в чернильницу, приколоченную к стенке, – бронзовую, работы венецейской, в виде зева разинутого кабаньего.
Полоцк застал в военной лихорадке. Возок расталкивал ватаги рекрутов. Борис, подавшись из оконца, крикнул:
– Отколь пригнали?
За Полоцком началась Литва, зашумели темные леса. Федор развлекал болящего князя-боярина загадками.
– Дона. Угадай, что означает.
– Чучело! – ворчал майор. – Я глупостей не отгадчик.
– Хлеб по-литовски, хлеб. А друски?
– Пошел ты!
– Соль, князь-боярин.
Несмотря на хворь, ожило и в Борисе любопытство ко всему невиданному, и в тетради столбиком вырос словарь. Вода – ундо, как поживаешь – капту рейсен… А Вильно, оказывается, – Мезтан.
На крутом подъеме к Остробрамским воротам, прорубленным в толстой городской стене, Куракина трепала лихорадка нетерпения. Замок Гедимина с башней, венчающей холм, виделся как бы в тумане дрожащем. Вороны на деревьях, нависших над синей дугой Вилии, каркали угрозу. Знает Петр Алексеевич, все знает насчет царицыного письма, насчет юродивого…
Дымы армейских кухонь лизали башню Гедимина. Отчаянно бил в уши, торопил Бориса зов горниста. На площади у костела кипение красок… Синяя, красная, черная… до того густо, буйно мельтешили на солнце военные, стянутые к Главной квартире.
Вилия из берегов выплеснется – столько набилось в нее солдатни. Орут на все предместье, взбаламутили воду дожелта. Солнце играет на спинах, натруженных ремнями, высветило синяки от офицерских тумаков.
Борис глядит из окна с завистью. Всем река доступна, кроме него.
Не хворь держит взаперти. Лето принесло во всех членах облегчение.
– Непохож ты на больного, – сказал царь. – Разъелся, пузо растишь.
С выездом велел обождать. Есть слух: Ракоци вступил в некое согласие с Карлом. Надобно проверить.
– Броджио нашептал, поди, – заметил Борис.
– Ты не груби ему! Когти не выпускай зря, Мышелов! Ты слаб и недужен.
Иезуит, посол цесарский, должен убедиться – Куракин, опытный офицер, нужный на войне, едет в Карлсбад единственно для лечения.
Из сострадания к хворому царь не вызвал его к себе, изволил прийти сам. Шагал по горнице пригнувшись, помахивая треуголкой. Цветы, бессмертники, под Остробрамской божьей матерью, писанной на фаянсе, трепетали.
– Племянника своего видел?
– Томится царевич, – ответил Борис, напрягшись. – Ровно болезнь точит.
– От попов, от матери болезнь. Женить скоро будем, а он в небесах парит.
– Уже невесту присмотрел, Петр Алексеевич?
– Что толку. Лучшие невесты при европейских дворах пока не для нас…
Стер пот со лба. Жарко. Борис принес пива.
– Утопленник твой где?
Азовец не заробел, выскочил из-за перегородки резво, вытянулся по-военному. Парик вороньей черноты, отвислые усы. Бойко назвался – унтер-офицер Федор Огарков. При этом не удержался, фыркнул.
– Был Губастов, да кончился, батюшка государь. Со святыми упокой, господи!
Петр засмеялся.
– Хорош. И за русского не признать. Чистый волох.
– У нас кровь татарская, государь. Из-под Касимова мы.
– Взят из деревни, – пояснил Борис. – Стоерос грубый, не то что Губастов.
Тут не стало унтера. Куда делась выправка? Обмяк, скособочился, нелепо затоптался на месте. Руки будто плети… Петр захохотал.
– Ну, комедиант! Пройдись-ка!
Потом, обратясь к Борису:
– Обманул он иезуита?
– Кажись, обманул, Петр Алексеич.
Короткий визит звездного брата приободрил Бориса. Страхи больше не точили. Должно, сокрыта его вина, сокрыта, погребена на дне колодца. Не встанет царицын гонец…
Долго ли еще сидеть в Вильно? Река голубеет, манит нестерпимо. Летят в окно комья земли, – то прискакал во весь опор курьер с театра войны. Борису слышно, как скрипят грозные ворота замка Слушко – царской резиденции.
Толстые, щербатые башни старой твердыни высятся рядом, за тополями, роняющими летний пух. Малость подальше, в том же предместье Антокол, квартирует генералитет, – во дворце Сапеги, ушедшего к шведам. Вечерами там наяривают разные менуэты и краковяки. Польские союзники закатывают балы, веселятся неведомо с чего.
Веселье-то вроде некстати…
Вести из армии худые. Знакомые офицеры заходят выпить чарку, рассказывают: в Курляндии виктория попорчена. Шереметев, столкнувшийся под Мур-мызой с Левенгауптом, не устоял, разбит жестоко. Под Клецком три полка казаков напоролись на крупные силы шведов, полегли почти полностью. Мазепа послал, не разведав толком. Лютеране озверели, раненых наших сваливают в груды, как падаль, и добивают. Двоих-троих разом, на сколько штык достанет. Сражения решительного все нет, театрум военный ширится непомерно, непонятно. Шведы в Варшаве пестуют королишку своего – Станислава. Шведы в Саксонии; Август, вояка блистательный, полинял, сник, штаны марает с испугу. Оплотом армии нашей служила крепость Гродно, ан теперь и там шведы. Ладно, что полки оттуда выведены. А то попали бы в капкан.
