Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 3 (СИ) - Дубинин Антон (серия книг TXT) 📗
— Значит, вы — делегаты? Важные консулы верного, такого преданного мне города?
— Да, мессен, мы явились вам навстречу, чтобы всячески выразить покорность Тулузы и отрицать лживые обвинения, которые, быть может…
— Заткнись, борода, — роняет Симон, грязный, потный, со стекающими из-под кольчужного капюшона темными струйками. Вигуэр обводит языком губы, пальцем невольно творя возле сердца малое крестное знамение. Бог Ты мой, этот Монфор дьявол, а не человек — что он еще задумал?
— Вы думаете, вы — эти чертовы консулы? — голос Монфора негромкий, глаза его — как белые щелки. — Я вам скажу, твари, кто вы есть. Вы — заложники от Тулузы. Возьмите их.
И голоса не повысил. Яростный выкрик из-за плеча — «Брат, вы не поступите так» — никак сам Гюи Монфор вступается, никак даже он не ожидал? Но уже глотают дорожную пыль двадцать отцов города, все как один седые и почтенные, катаются по земле бархатными животами, не в силах стряхнуть с себя монфоровых солдат. Эн Матфре еще пытается что-то говорить, с хрустом выворачивая шею — что-то унизительное, спасительное, что срывается в проклинающую божбу, когда в исхудалый консульский бок врезается солдатское колено… Франк сидит у него на спине, закручивая за спиной его заломленные руки и спеша успеть, успеть — остальных уже волокут в Нарбоннский замок, остальных уже повели, и можно ли будет прибрать себе, к примеру, хорошие башмаки этого старика?.. Краем уха кто из консулов, может, еще и слышал, как Монфор отдает приказания — всем клирикам войска, даже епископу, ехать в город и собирать народ на общий сход здесь, за стенами; собирать всех, всех, кроме разве что женщин и детей — говорить об условиях мира, об искуплении предательства, о заложниках. Но с другой стороны, что тут можно расслышать, когда тебе руки ломают и когда ты никак не можешь поверить, что с тобой происходит нечто настолько скверное и неожиданное.
Нищета, нищета. Нечто настолько же близкое к Богу, как и святость. Нищета целого города, огромной Тулузы, взывала к милосердию Божьему стократ сильнее, чем любая справедливость, любая жажда. Почти все консулы, да что там — просто видные граждане, собрались теперь в темнице Нарбоннского замка, в темноте подземелий тысячелетнего форта. Собрание под стенами оказалось ловушкой, почти всех, кто явился, взяли заложниками, город крепко пожгли и разграбили — два квартала почти целиком сгорело! Хорошо еще, немногие из монфоровых наемников успели пробраться в за стены — нашлись умные тулузцы, не спешившие выходить к южным воротам, медлившие в городе и вовремя спохватившиеся, при первой же тревоге. И вот уже нет различия меж мирными людьми и воинами, уже ничего не разобрать от дыма — это из Ремези, это госпитальерский квартал горит — главное, чтобы когда они двинутся к центру, наши женщины не сробели: не уступать им ни пяди земли! Пускай наши хватают что попало — камни, колья, кухонную утварь — пусть кидают из окон им на головы, а кто может — пусть бежит с ведрами в Жуз-Эгю, квартал горит, от него может заняться весь город! Время сухое и жаркое, время опасное, все, кто может бегать и плохо дерется, пускай бежит туда: там женщины передают воду по цепочке, наполняют ведра в колодцах, сите горит! Тушите сите!
Вот уж денек выдался, давно таких не было. Сите целиком заволокло дымом — тем хуже для франков, которые плохо знали город: баррикады вырастали посреди улиц словно сами собой, вопящие тени били копьями прямо из окон, выскакивали из-под земли, цепи со свистом натягивались между стенами и сбивали с ног коней. На узких улочках полегло немало монфоровых солдат, озверелая толпа колотилась в двери самого Сен-Сернена — в колокольне собора укрылось сколько-то франков, оттесненных далеко в бург; никогда даже франки не слышали подобного рева, нечеловеческого, даже и не звериного — какого-то дьявольского, не думайте же, франки, что только вы умеете ненавидеть!
Айма, дочка старого консула, захваченного в плен еще в первый день, заняла с другими женщинами стратегическую позицию в окне удобного углового дома; глиняный горшок с мелкими камнями разбился о голову всадника, влетевшего в переулок с разгона, закрутившегося на тонконогом коне; всадник коротко крикнул, откидываясь в седле назад, голова его повисла — и девушки дружно завизжали из окон, узнав одного из городских рыцарей. «Воды, воды скорее!» — да поздно было: бесящийся конь закричал по-лошадиному, унося хозяина из переулка, и за ним следом выскочило сразу трое франков — настоящих франков, заляпанных кровью, но сразу узнаваемых по этим крестам на длинных щитах, бейте их, сестрицы, кидайте в них, что у нас еще осталось!..
Бешеный бунт длился до самого вечера; уже подоспевшие гонцы Рамонета, вселявшие надежду на его скорейшее прибытие, носились по городу, до хрипоты выкрикая великие вести. Молодой граф взял Бокер, он уже близок к Тулузе; он еще воюет в Провансе, но немедля собирается на помощь к вам; не уступайте франкам ни туаза стен, ни пяди за стенами! Тех, кто затворился в башнях и церквях, берите живыми, берите заложниками, если хотите еще видеть своих пленных отцов и братьев! Не давайте воли своему гневу, братие, не добивайте врагов! Но ненависть к Монфору, лишь усилившаяся от приближения любимого избавителя Рамонета, прорывалась наружу, бездоспешные люди набрасывались на всадников едва ли не с голыми руками, стаскивали их с лошадей и забивали насмерть чем попало, так что кровь брызгала на стены домов. Кто ненавидит сильнее — Монфор или Тулуза? Похоже, что город и его непризнанный «граф» всерьез поспорили об этом; но в споре Монфор все-таки победил.
До конца времен не забудут, вопили женщины в своих домах, клирики на церковных амвонах, — до самого Страшного Суда невозможно будет забыть, как Монфор во второй раз предал Тулузу, нарушил данное ей обещание! Как и полагали оставшиеся консулы — вернее, немногие судейские да чиновники, занявшие их место — Монфор из города отступил и потребовал обменять пленников. Монфор объявил амнистию всем бунтовщикам, возвращение мира Тулузе, свободу заложникам — в обмен на жизнь его собственных людей, осажденных в нескольких церквях и городских башнях. В доме графа де Комменж засело их десятка полтора — и говорили, среди них был кто-то из друзей Монфоров, из близких друзей, не то из родичей, может быть, даже Монфоров брат Гюи. И вот, боясь повторения Бокера — да что там, тройного Бокера, дома-то втрое хрупче бокерской цитадели, а народу в них понабилось втрое больше! — согласился Монфор. Несгибаемый Монфор пошел на попятный. Тулуза может торжествовать. Безоружные горожане посрамили французскую гордыню, навеки обесчестили имена гордых северных дворян. Тулузе будет чем встретить своего сына, своего ненаглядного жениха — Рамонета, который уже так близко со своими молодцами. Видели в городе самого епископа Фулькона — в цистерцианской белой одежде, без кольчуги и оружия, он униженно объезжал на муле первейшие дома, стучался в двери капитула, и, склоняя по-монашески бритую голову, со слезами умолял довериться графу Монфору. Граф Монфор желает вам добра, чада. Граф Монфор теперь ваш законный сеньор, может ли он хотеть зла собственной столице. Вы раздражили его своими сношениями с прежним графом; но теперь он поостыл, он много молился, мы, клирики, убедили его. Доверьтесь ему, приходите на общее собрание в пригород Вильнев, клянусь вам своей честью священника и Святыми Дарами, что моей пастве не будет причинено ни малейшего вреда. Единственное условие — выпустить за стены всех рыцарей и сержантов, осажденных вами в зданиях города. Мир, новый договор, всепрощение.
Хорошо отомстили Монфор с Фульконом мятежному городу, воистину хорошо. Всякий пришедший в пригород Вильнев — убит на месте или арестован; тех, кто посмел не явиться, схватили в собственных домах; многих узников Нарбоннского замка, разбив на маленькие группки, немедля разослали в заточение по разным замкам Лангедока — пока город не успел опомниться и освободить их. Укрепления бурга оставались стоять, но стены сите, так помешавшие планам Монфора осуществиться с первого захода, теперь планомерно разрушались с раннего утра и до самой ночи. Покрытая поволокой пыли, каменной пыли от разрушаемых стен, оцепенело стояла Тулуза в мареве сентябрьской жары. А что делать, если залогом хорошего поведения — пять сотен, а то и больше, городских отцов: почти все судьи, муниципалитет подчистую, большая часть городских рыцарей… Да, впрочем, зачем консулат в городе, где указом нового графа упразднена власть коммуны, отныне и навсегда. Дома заложников стояли по большей части опечатанные, совершенно разграбленные изнутри; целыми днями под вооруженной охраной разъезжали Монфоровы мытари, собирали деньги на штраф от непокорного города. Две марки с дыма. Всего тридцать тысяч серебряных марок, чтобы Монфору было чем заплатить своим оголодавшим наемникам за разрушение Тулузы. Семья консула мэтра Бернара, состоявшая сплошь из женщин, продала почти всю хорошую одежду, чтобы заплатить требуемое. Да что там — не у всякого находилась лишняя одежда и утварь, чтобы ее продавать. Мало у кого оставалось вдоволь муки и зерна — распродавалось последнее, и Монфоровы люди, признаться честно, платили за продукты сущий бесценок, лишь бы забрать побольше, а отдать поменьше. Что же — им тоже надо есть, надо им жрать что-то, этим франкам, тихо говорила вдова каменщика Пелестье, мешая муку, приготовленную на продажу, с белой известью. Ее племянница тут же на кухне толкла в ступке осколки стекла. Они, как и известь, предназначались в пищу франкам. Если, конечно, учесть, что франки тоже люди, и их проклятые желудки не переварят даже толченое стекло. Когда тетка не видела, девица поспешно совала мокрый палец в мешок с приготовленной мукой и облизывала его. Хоть немного, а все-таки в живот пойдет. Все-таки еда, добавка к вечерней скудной кашице.
