Рыжий Будда - Марков Сергей Николаевич (читать хорошую книгу полностью .TXT) 📗
Пустыня летела навстречу Турсукову, расступалась перед ним, убегала в стороны, ложась за горные гряды, и снова манила всадника к себе.
В одной из ложбин Турсуков услышал громкий рокот, похожий на рыдание и, вместе с тем, на удары молота.
Всадник слез с лошади и подошел к крутому скату. Здесь был источник. Вода била, вернее, выталкивалась из земли, не пенясь, тугим белым столбом.
Столб отталкивал в сторону подставленные пригоршни и колотил Турсукова в грудь, когда он встал на колени перед источником.
– Дерешься? – ласково спросил философ у столба и вдруг с восхищением заметил, что через столб можно видеть цветы, траву, зерна гранита, увеличенные вдвое и ставшие поэтому волшебными.
– Ах, какой ты удивительный и дерзкий! – громко, как глухому собеседнику, сказал опять Турсуков и решил пойти вниз, туда, где столб падал со ската, разбивался и превращался в ручей, летевший в розовом каменном русле.
Турсуков вымыл здесь лицо, напился и стал приглаживать усы, наклоняя голову то вправо, то влево. И в эту минуту вправо от себя, совсем внизу, он увидел знакомое ему сооружение – молитвенную мельницу, которую здесь называют хурдэ.
Четыре прочных, покрасневших от времени, деревянных сваи возносили над ручьем деревянную кровлю, окружавшую саму вертящуюся молитву – цилиндр, похожий на рыбный бочонок, испещренный иероглифами. Бочонок вертелся при помощи опущенного в поток жернова, соединенного с цилиндром толстой, уже тронутой гниением, жердью.
Турсуков посмотрел на хурдэ и щелкнул пальцами. Он поспешно вытащил из кармана клок бумаги и карандаш и стал выводить на бумаге какие-то буквы, предварительно слегка смочив бумагу. Вслед за этим он расправил лоскут, положил его на солнце для просушки, придавив бумагу камешком для того, чтобы лоскут не унесло ветром.
Затем Турсуков стянул с ног бархатные сапоги, засучил кожаные штаны и полез в ручей. Он совершал явное кощунство.
Оглядевшись кругом, Турсуков сунул под жернов большой камень и остановил вечное вращение мельницы. Турсуков спокойно вылез на берег, взял бумагу и загнул оба ее края так, чтобы эти края можно было всунуть в трещины жерди. Трещин, и довольно глубоких, было как раз две, и философ без особого труда прикрепил свою бумагу на середину жерди с таким расчетом, чтобы надпись не могли испортить брызги воды. Он сразу же сделал пробу, отставив покрасневшими руками камень, бумага великолепно держалась на жерди и сразу кидалась в глаза. Мельница снова стала вращаться. Философ тихо засмеялся. Обернувшись, он вытер пыльные сапоги травой и вышел наверх. Тут он в изумлении поправил очки, взглянув себе под ноги.
Он сейчас чуть-чуть не раздавил странного существа, метнувшегося в сторону и поскакавшего в заросли травы. Животное маленькое, величиной немного больше крупной мыши, скакало на задних лапках, унося на спине длинный стебель травы, качавшийся, как ушедшая в тело стрела. Но самым странным в этом существе был его хвост, величиной раза в три превосходящий само тело. Он волочился по земле и даже поднимал пыль в таком количестве, какое могла поднять, пожалуй, только ступня человека.
– Вот он, оказывается, какой! – изумленно пробормотал Турсуков, пытаясь догнать хвостатого беглеца. – Ведь Козлов открыл, описал, а вот первый раз вижу. Действительно, хвостище!
Продолжая изумляться редкому животному, Турсуков сел в седло и поехал дальше на юг, куда звала его синяя, голубая, как омут, пустыня.
Странная проделка с хурдэ, очевидно, очень была нужна всаднику, потому что он все время оглядывался назад, стараясь найти глазами место своего привала, пока оно совершенно не скрылось из вида.
Турсуков вспомнил свою мысль о стремлении к полюсу, вспомнив ночь и Фаину, внутренне покраснел.
Он приподнялся на стременах и тревожно оглядел степь.
У него были причины быть осторожным. Вправо от него, как бы на аршин от горизонта, двигалась громадная пестрая масса. Он различил в ней одинаковое поблескивание и подумал, что такой блеск могут делать только стремена солдат. Он убедился окончательно в своей догадке, увидев еще вереницу мгновенно вспыхивающих белых стрел, перемежающихся опять-таки по одной линии. Было ясно, что это сверкали стремена и ярко начищенные солдатские котелки, притороченные к седлам кавалеристов. Отряд был обращен к нашему путнику правой стороной, и, следовательно, эти сверканья к шашкам относиться не могли. Конница медленно двигалась почти навстречу Турсукову па северо-восток. Над головой отряда летело пятно, похожее на голубую птицу.
– Эх, как бы Фаину с Домбо не догнали! – мелькнуло у Турсукова, и он поспешил спешиться и спрятаться в котловину. Он осторожно высовывался из зарослей дарасуна, разглядывая отряд.
Острый стебель травы оцарапал Турсукову нос. Он выругался и со злости выдернул траву.
Как раз почти в это же время Фаина, положив руку на седло Домбо, рассказывала юноше длинную историю о чешском капитане Плачеке, который, по ее словам, писал ей стихи по-чешски, и она все понимала.
– Знаешь, Домбо, там он составил, как его любовь мучает, а ему кукушка только пять лет жизни обещает, а он по мне сохнет. И вот дальше такая мысль, что я его хоть и в последний год, а полюблю у лазаретной койки… составил и напечатал даже под заглавием: «Любовь патриота, умирающего за святое дело». Как есть поэт был – с бакенбардами… А вот у Сиротинкина-то… – она не досказала и, пораженная тем, что она сейчас вспомнила, закричала: – Ай, Домбо, мальчик, что я, глупая, наделала! Медальон-то, медальон твоему отцу отдала. Ах, ты дура, дура, Фаина, и что теперь будет? Домбо стал расспрашивать Фаину, но она ничего не отвечала, а лишь махала на него рукой и протяжно стонала.
– Боже мой, что будет? – всхлипнула муза капитана Плачека.
Зеленый зонт вздрогнул, опустился и уколол спицей вспотевшее круглое плечо Фаины.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,
которую, собственно говоря, написал не я, а Антон Збук
В начале лета 1921 года, по монгольскому летосчислению, кажется, в Год Курицы, я, уроженец города Кологрива, Антон Збук, свободомыслящий, записал здесь некоторые данные о жизни барона Петра Романовича Юнга фон Штерна. Уверяю, что моя работа была сделана не из страха перед бароном Юнгом, не из лести и, конечно, не из любви и приятельских чувств к нему; об этом он знает сам.
Моя работа также не может быть и бескорыстной, ибо многие из чипов личного караула барона Юнга хорошо знают, что человек, жизнь которого я описываю здесь, честно вознаградил меня за мою работу, по окончании которой я взял от барона Юнга записку на получение из Хозяйственной Части известного количества консервированного зеленого горошка, который я очень люблю. Этим заявлением я заканчиваю свое вступление к работе, которую я назвал:
«НЕКОТОРЫЕ СВЕДЕНИЯ о бароне ЮНГЕ
фон ШТЕРНЕ, КОМАНДИРЕ АЗИАТСКОГО КОРПУСА
Он родился в 1887 году. Род Юнгов фон Штернов, по словам моего патрона и доверителя, происходит от Ганса Юнга-Штерна, который в 1269 году был вассалом рижского архиепископа. Баронское достоинство Юнги получили в 1653 году из рук шведской королевы Христины. Род баронов внесен в дворянские матрикулы всех трех прибалтийских губерний Российской Империи. Предки Петра Юнга были членами ордена РЫЦАРЕЙ МЕЧА, а весь род вообще – посвятил себя только военному делу. Приходится, однако, заметить, что один из представителей рода Юнгов в начале прошлого века сделал свое имя известным и в литературе, ибо он писал романы на немецком языке. Все его сочинения могут быть отнесены к категории фривольных произведений, но это не важно. Сам Петр Юнг заявляет, что он даже не интересовался творчеством своего предка, ибо считал профессию писателя неблагодарным и скучным занятием. О предке-писателе Юнг говорит с неохотой. Барон Юнг воспитывался в С.-Петербургском Морском Корпусе и после выпуска находился на борту судна «Жемчуг», заслужившего себе печальную и храбрую славу. Барон почему-то отказался сообщить мне, Антону Збуку, причины, толкнувшие его бросить морскую службу и поступить в один из гвардейских полков, откуда он, в свою очередь, был переведен в Амурский Казачий полк, за дуэли и неуживчивость по службе. Тут я могу привести первый документ об этом периоде службы Юнга:
