Морские нищие (Роман) - Феличе Арт. (полные книги .TXT) 📗
В следующем году Тительман арестовал в Росселе Робера Ожие с женою и двумя сыновьями. Они не ходили к обедне, а молились у себя дома. Их спросили, какие же обряды совершают они дома, и один из мальчиков ответил:
— Мы становимся на колени и просим Бога, чтобы он просветил сердца наши и отпустил нам наши грехи. Мы молим его за государя, чтобы он послал ему мирное и благополучное царствование, молимся за всех наших судей и начальников, чтобы Бог сохранил и защитил их всех…
Наивные слова ребенка поколебали даже судей — инквизитор отдал это дело на рассмотрение гражданского суда. Но тем не менее отец и старший сын были приговорены к сожжению. Спустя неделю за несчастными последовали жена Ожие и второй сын.
В другой раз изувер и фанатик Тительман ворвался в один дом и схватил там Иоанна Сварта с женою и четырьмя детьми. Тут же были арестованы две новобрачные четы и еще двор. Все были обличены в домашних молитвах и чтении Библии. Всех немедленно, без суда, следствия и законной защиты, присудили к сожжению.
Но чем больше свирепствовала инквизиция, тем громче поднимался ропот народа. Нередко происходили открытые возмущения, и горожане громко выражали свое сочувствие казнимым, пели в их честь запрещенные гимны и проклинали палачей.
Три года назад в Валансьене были арестованы и осуждены два человека, Фаво и Маллар, за то, что, не будучи докторами богословия, они читали проповеди. Это были настолько известные и уважаемые люди в городе, что местные судьи в продолжение полугода не решались привести приговор в исполнение. Бывший тогда еще у дел кардинал Гранвелла настаивал на их немедленной казни и списывался по этому вопросу с Мадридом. Каждый день и каждую ночь люди толпились у окон тюрьмы, обещая заключенным свою помощь в случае покушения на их жизнь. В светлый апрельский день после грозного приказа свыше судьи вывели наконец осужденных на площадь, где их ожидали приготовленные костры. Толпа с глухим ропотом следовала за инквизиторской процессией. Симон Фаво громко молился. Маллар пел, подняв глаза к сияющему весеннему небу. Когда палач стал привязывать Фаво к столбу, какая-то женщина сняла с ноги башмак и швырнула его в середину только что подожженных дров. Это был заранее условленный знак. Толпа хлынула на место казни, сбила ограду и растащила разгоравшиеся поленья. Казнь не совершилась, но вооруженной страже удалось все же увести осужденных обратно в тюрьму. Местные власти растерялись. Инквизиторы настаивали, чтобы проповедников немедленно казнили в камере. Совещание шло до самого вечера. А взволнованные толпы ходили по городу с недозволенным пением псалмов. Когда наступила темнота, народ окружил тюрьму сплошной лавиной и после настоящей схватки вырвал любимых проповедников из рук тюремщиков. Пользуясь ночным мраком, обоим удалось скрыться из города.
Дерзость упрямых валансьенцев не прошла им даром. Недавний страх сменился трусливой яростью. Из Мадрида и Брюсселя посыпался поток гневных приказов. Были присланы отряды полков. Тюрьмы переполнились мужчинами и женщинами. А к середине следующего месяца началась бойня: жгли, обезглавливали. И под похоронный звон Валансьен замер в полном отчаянии.
Рудольф ван Гааль распрямил занывшую спину и встал. Да, да, он поедет теперь в Антверпен. Там народ, пишет его светлость, негодует после казни протестанта Христофа Фабриция, умершего, как истинный мученик. Он поедет и в Брюгге, где тюрьмы давно переполнены уважаемыми гражданами. Ван Гааль не забудет снова побывать в Роттердаме — попытается еще раз узнать подробности гибели несчастной хозяйки «Трех веселых челноков».
— Завтра я уезжаю, — заявил он торжественно и опять сел, чтобы написать ответ на послание Оранского.
Микэль уронил иголку с ниткой. Очки съехали у него на кончик носа.
— Слава Тебе, Создатель, мы уезжаем от этой кривобокой ведьмы!.. — прошептал он, просияв.
Прощальные Святки
У Якоба Бруммеля, знаменитого маэстро из Гарлема, праздновали наступавшее Рождество. Кроме его семьи и прислуги, приглашенной, по дедовскому обычаю, в сочельник к ужину, за столом сидел еще приехавший из Нардена брат госпожи Бруммель, ректор латинской академии Ламберт Гортензиус, с женой, дочерью и сыном. Позвали также и мастера-столяра Питера Мейя, закончившего к сроку починку большого органа в гарлемском соборе. Маэстро предстояло все Святки играть на этом органе во время месс. Проверив еще утром работу Мейя, Бруммель не мог нахвалиться зазвучавшим по-новому инструментом. Органные мастера были редкостью, их выписывали часто издалека. И Гортензиус посоветовал вызвать из Алькмаара знакомого ему Питера Мейя — опытного мастера по всевозможным тонким поделкам.
В светлой, просторной столовой были накрыты два стола: один — для взрослых, другой — для детей, «кошачий стол», как в шутку называли его. За детским столом роль хозяйки исполняла одиннадцатилетняя Эльфрида Бруммель. Она посматривала, как угощала взрослых мать, и подражала ей со свойственной своему характеру серьезностью. Зато общая любимица семилетняя Ирма нарушала чинный порядок, установленный сестрой, и без умолку болтала.
— Смотри, смотри, Иоганн, — хохоча, толкала она мальчика, сидевшего рядом с ней, — Гена не любит мускатную подливку, а Фрида, как нарочно, облила ею всю рыбу!
Иоганну было пятнадцать лет, и он чувствовал себя настоящим мужчиной. По-взрослому заботливо он переменил Гене тарелку и погладил ее по мягким пепельным волосам. Гена благодарно посмотрела на него и улыбнулась. Она знала, что Иоганн не был ей родственником, как все Бруммели, но стеснялась его почему-то меньше других. Этот мальчик с такими необыкновенными глазами — одним черным, другим голубым — был ее всегдашним защитником. Она слышала, что Иоганн — круглый сирота, и догадывалась о несчастиях, пережитых Иоганном. Она его жалела и, в свою очередь, искала в нем защиты от бойкой, озорной Ирмы. А та продолжала болтать:
— Фрида, разве так делают хозяйки? Смотри, мама сама не ест, а только подкладывает всем. А у Мартина на тарелке пусто.
Мартин, брат Гены, добродушный толстый мальчик, был сластена. Он предпочитал ждать сладких блюд.
— Правда, — спросил он у Иоганна, — что сразу же после праздников ты уедешь в Брюссель?
— Да, это решено. Маэстро перестал меня уж и отговаривать… — отвечал Иоганн.
— Он глупый, — вмешалась Ирма. — Он хочет быть простым ткачом, а мог бы стать знаменитым музыкантом и певцом, как папа. Папа говорит, что у него очень красивый голос, а слух…
— Иоганн еще одумается, — заметила рассудительная Эльфрида, подкладывая приемному брату лишний кусок. — Куда он поедет в такое тревожное время?
— Папа говорит…
— Маэстро понял меня, — не дал Ирме досказать Иоганн. — Я хочу быть ткачом потому, что меня приютили когда-то в квартале ткачей…
— Тебя приютили и в доме музыканта! — выпалила Ирма и сразу же прикусила язык под укоризненным взглядом сестры.
Лицо Иоганна стало серьезным:
— Вот потому-то мне и надо поскорее стать самостоятельным, чтобы не быть в тягость людям. Я поступлю к кому-нибудь из знакомых ткачей в подмастерья.
Ирма выскочила из-за стола и, обняв Иоганна, вдруг заплакала:
— Я не так хотела сказать. Разноглазый! Я оговорилась. Не сердись на меня. Я нечаянно. Я не хочу, чтобы ты уезжал.
Я люблю тебя!.. Мы все так любим тебя! Ведь ты наш брат, Разноглазый. Совсем-совсем как родной.
Когда Ирма чувствовала себя виноватой и хотела быть особенно ласковой, она всех называла не по именам, а по прозвищам. «Разноглазым» назвал Иоганна сам маэстро, когда впервые рассказывал семье о случае в кабачке «Три веселых челнока».
— Останься с нами, Разноглазый! — ластилась Ирма. — Не уезжай в противный Брюссель. Нам с Фридой будет скучно без тебя.
Взрослые заметили, что за «кошачьим столом» не все ладно, и госпожа Бруммель подошла узнать, в чем дело. Иоганн, смеясь, объяснил:
— Ирма не хочет, чтобы я уезжал. Она не понимает главного…
