Алый знак воина - Сатклифф Розмэри (мир книг txt) 📗

Дрэм знал, что он уже не увидит их триумфального возвращения. Он пришел сюда проводить своих братьев из Школы Юношей. Новые воины, которые придут завтра, будут принадлежать другому миру, где ему нет места.

Теперь они повернула направо и стали подниматься на Холм Собраний, а вслед им неслись причитания женщин: «Охон! Охон!» И скорбная песня болью отзывалась в ушах и сердце Дрэма. Глаза его устали от бесконечного напряжения. Мальчики все время уменьшались в размере, пока петляли по длинному склону, держа путь к месту погребения безымянного героя. Когда они достигли горизонта, за который всегда уходили Новые Копья, Дрэму показалось, что они шагнули прямо в пылающее пламя заката. Пламя расступилось перед ними, и они исчезли в нем.

Дрэм повернулся и одиноко побрел обратно через ольшаник, а сзади еще долго слышался женский плач: «Охон! Охон!»

Глава XI

ВЕСТНИКИ

На следующий день вечером Дрэм стоял в одиночестве возле опустелых овечьих загонов, откуда угнали весь скот в деревню, и смотрел, как пылают Костры Белтина на гребне Холма Собраний. Это означало, что молодые воины уже вернулись из-за заката. В пастушьей хижине за его спиной очаг был загашен и давно остыл. Очаг теперь был черный и холодный, и такой же черной и холодной была душа Дрэма, пустая и заброшенная. Но очаг, как и все очаги в деревне и в пастушьих хижинах, ждал минуты, когда в нем вспыхнет новая жизнь от соприкосновения со священным огнем.

Вскоре внизу на склоне зардел в темноте красный огненный бутон, и через некоторое время появился Эрп с факелом в руке. Он бежал всю дорогу, как бежали сейчас во всех уголках клана самые младшие из каждого дома. И черный очаг снова ожил и, разгораясь, распрямлял лепестки живого пламени. Но сердце Дрэма оставалось холодным и темным.

На следующий день, когда погасли Костры Белтина, овец отогнали на высокогорные летние пастбища, и Дрэм, который теперь жил одной жизнью с пастухами, отправился вместе со всеми. Шли дни, и постепенно он подчинялся медленному однообразному ритму своего нового распорядка. В сумерках каждый вечер они загоняли овец в большие загородки со стенами из дерна. (Даже летом овец редко можно было оставить на ночь на воле, так как в любую минуту из леса могли появиться волки и схватить их. Что ни говори, волки — народ дошлый!) А по утрам, когда снова возвращался свет, овец выпускали. Два раза в сутки, утром и вечером, их водили на водопой к овечьим прудам, на расстоянии выстрела из лука от загонов. Целыми днями, пока овцы паслись, их надо было охранять и следить за ними, перегоняя с места на место, чтобы они всегда ели свежую траву, но не допуская на склоны Меловой, где росла дурман-трава, или в серые низины, такие, как старые кремневые карьеры. Овец приходилось собирать, когда они разбредались, выхаживать и лечить от болезней или после ранения. И только поздно вечером, когда овцы были благополучно закрыты на ночь в загородке, можно было пойти в низкую дерновую хижину у овечьего пруда, где тебя ждала горячая похлебка, большей частью баранья, приготовленная из туши, что всегда была подвешена высоко над чадящим очагом, так, чтобы ее не достали собаки. Обычно готовила еду одна из маленьких темнокожих женщин, которая, закончив стряпать, уходила. Судя по всему, эти женщины не были женами пастухов. После ужина нужно было, смешав разные травы, готовить мази для овец и чинить пастушье снаряжение. Бывало, что Долай вдруг принимался рассказывать какую-нибудь из своих удивительных историй, а иногда молодой Эрп играл на дудке из бузины заунывную бесхитростную песенку, которую днем играл своим овцам. Но большую часть времени все сидели молча у очага, так как пастухи были люди молчаливые.

Дрэм еще не прожил с пастухами и Долаем одной луны, как настало время стрижки овец.

Трижды в год общие заботы объединяли Племя и Пастуший народ. Один раз в пору листопада, когда устраивали большой общий загон для клеймения скота; второй раз, когда овцы ягнились, и все, кто способен был держать оружие, независимо от цвета волос и кожи, принимали участие в охране их от волков. И, наконец, третий раз, во время стрижки овец, но тут пастухам помогали в основном женщины Племени.

Лето еще только начиналось, но извилистые холмы Меловой, как в знойный полдень, дрожали в нагретом воздухе. Стрижи носились высоко в голубой вышине или же совсем низко вдоль склонов, на которые ложились их тени. И повсюду в небесах звенела песня жаворонка. Дрэм, пригнавший на стрижку небольшое стадо с Меловой к загону над деревней, слушал жаворонка и вдыхал запах сухого тимьяна, покалеченного и примятого овечьими копытцами, чувствуя, как горячее солнце греет ему спину. Но куда-то ушла радость, которую он раньше испытывал в такие минуты. Прислушиваясь к блеянию овец и уже подросших ягнят, он не спускал глаз с их беспокойно пляшущих задних ног и с пастушьего пса серой окраски, бегавшего вокруг стада. Кью, старшая из двух собак Долая, что была почти щенком шесть весен назад, нынче не желала никого признавать, хроме хозяина, и молодой пес Эйсал теперь пас овец с Дрэмом. Пес прекрасно ладил с Белошеем, поскольку Дрэм всегда помнил о том, что не следует гладить Эйсала, когда Белошей поблизости. Белошей ходил всегда по пятам за хозяином, высунув розовый длинный язык. Из него так и не получилось настоящей пастушьей собаки — слишком долго он был охотничьим псом Но он все же понял: на овец охотиться нельзя, их надо защищать. Постепенно он привык к новой жизни и в качестве охранителя стада завоевал свое право на существование.

Дрэм впервые так близко подошел к деревне после того дня, когда он издали следил за началом церемонии посвящения Новых Копий. И по мере того как он спускался все ниже, а синие Дебри вдали исчезли за крутыми утесами Меловой, он все нетерпеливее искал глазами знакомое нагромождение крыш под Холмом Собраний и поросшую дерном площадку над пшеничными полями, нынче шумную и многолюдную, где были поставлены загоны для стрижки и где стригали уже принялись за работу. Он хотел, но в то же время боялся, снова увидеть знакомые лица, привычные предметы.

Дрэм не мог стричь овец. Он почти все научился делать одной рукой, но для того, чтобы управиться с бунтующей, вырывающейся овцой, орудуя при этом тяжелыми бронзовыми ножницами, нужны были две руки. Приведя овец с гор, он весь остаток этого беспокойного тяжелого дня трудился не покладая рук возле загона. Он сгонял мекающих и упирающихся овец вниз и передавал их в руки стригалей — от них овцы выходили бледные и обкромсанные, но тут же спокойной трусцой шли искать своих блеющих ягнят. К концу дня Дрэм совсем запарился: волосы прилипли ко лбу, а набедренная повязка — к бедрам. Рука его была вымазана жирным овечьим потом, и ему казалось, что этот запах въелся в ноздри и перебивает все остальные.

Поэтому, когда пробегавшая мимо девочка с высоким кувшином пахты [2] для стригалей остановилась возле него, он нетерпеливо обернулся и вдруг увидел перед собой Блай,

Впервые в жизни он обрадовался ей. Она ведь могла рассказать ему о доме, обо всем, что он здесь оставил. На мгновенье, забыв о пахте и об овце, которую он только что вывел из загона, он порывисто схватил Блай за запястье, будто боялся, что та исчезнет, прежде чем он выведает и выспросит,

— Блай! Блай! — У него спирало дыхание. — Как я рад тебя видеть!

Подняв голову, она посмотрела на него, и будто солнечный лучик на секунду осветил ее лицо.

— Правда, Дрэм?

Его разозлила ее непонятливость.

— Ну, а как ты думаешь? Ты ведь можешь рассказать мне о наших. Как там мать?

Свет в лице Блай снова погас, и, помедлив, она сказала:

— Да, я могу тебе рассказать о доме. С матерью все в порядке, Дрэм.

— Ее нет здесь?

— Нет.

Они поглядели друг на друга, а потом Блай подняла широкогорлый кувшин с двумя ручками и наклонила его так, чтобы Дрэму было удобно пить.