Соломенная Сторожка (Две связки писем) - Давыдов Юрий Владимирович (книги онлайн полные txt) 📗

Впрочем, надо было держаться начеку.

В Ницце, при свидании с Искандером, он чувствовал себя «уполномоченным», но лишь нигилистов, коих Александр Иванович не жаловал. Доктор же Маркс не жаловал Россию. Э, милостивые государи, не кидайтесь оправдывать доктора Маркса, ему нет нужды в ваших оправданиях, и Герман Лопатин не хуже вашего знает, какую Россию не жалует доктор Маркс: деспотическую. царистскую, жандармскую, нависшую над Европой как феодальная секира. Это-то Лопатин знает не хуже вашего, государи мои, и он отнюдь не безоглядно-слепой русофил, увольте, этого нет и в помине. Нет, возникало, и держало, и владело совсем другое, и не то чтобы уж такое сложное и темное, что и не выразить, а только не головное, – вот в чем вся штука.

Герман был убежден, что и доктор Маркс в душе своей хранит образ фатерланда и потому вправе костить Германию на все корки. Ну а коли не жива в душе выстраданность и мука – не замай. Обороняя Бакунина от Лафарга и понимая, что Лафарг прав, Герман оборонял бакунинскую выстраданность. И когда Маркс презрительно бросил: «Нечаев – обыкновенный прохвост», Герман покачал головой. Не потому, что видел в Нечаеве прохвоста необыкновенного, а потому, что видел муку и выстраданность, пусть и дьявольски извращенные.

А уж эту-то мерзость, нечаевское письмо к Любавину, и вовсе неохота было выносить из избы. Но Утин (конечно, Утин!) наябедничал Марксу, как ябедничает первый ученик, хватающий за фалды учителя.

До Женевы Герман не знал Утина. Узнав, не принял. Не оттого, разумеется, что чернявенький, суетливый Утин был сынком богатейшего покупщика и в юности живал, как князь, на Дворцовой набережной. Это-то ничего не значило. Только Нечаев волен пороть дичь – дескать, преданность народу в прямой зависимости от происхождения. Нет, Герману вовсе не претило то, что делал Утин, ярый противник Бакунина и рьяный поклонник Маркса, – претило, как делал: вприпрыжку, вприскочку, с пробрызгом слюны, с огромным самомнением, будто лишь он, Утин, и есть держатель основных акций истины, а все другие-прочие щенки. В глубине души Герман сознавал, что он не приемлет не смысл, а почерк, сознавал нецелесообразность своей неприязни к Утину, но переломить ее не умел.

Ну а свара из-за перевода «Капитала», о которой наябедничал в Лондон этот «первый ученик», со сварой покончено, и вот он, Герман, сидит в доме Марксов, и все это как раз для того, чтобы приступить к давно задуманному. Но у доктора Маркса что-то свое на уме, доктор Маркс будто за грудки ухватил, и потряхивает, и требует – нуте-с, молодой человек, выкладывайте-ка все начистоту.

Собственно, завязку этой истории Маркс знал прекрасно. Еще осенью шестьдесят восьмого с Большой Конюшенной его известили: милостивый государь, сознавая значение ваших трудов, петербургский издатель решился выдать в свет перевод «Капитала». Затем питерские приверженцы теории доктора Маркса отрядили своего товарища химика Любавина предложить перевод Бакунину. Михаил Александрович, спуская последние франки даже и на локарнской дешевизне, с радостью принял задаток издателя и с примерным рвением взялся за гуж. А потом… Вот это «потом» и требовал доктор Маркс, запалив очередную сигару и глядя на юношу, который все порывался встать, а Маркс его усаживал, и тот опять садился в деревянное кресло – весь на виду, в широкой полосе июльского солнца, ломившегося в окна сквозь садовую листву.

Догадывался Герман, ох догадывался: взялся за гуж Бакунин, да вскоре и раззевался. Вслух проповедовать, духом единым строчить длиннющие послания, но работа переводческая… О-о, требуется воловье упорство! Однако поди-ка растолкуй Марксу, выйдет невнятица, непременно отнесет все на счет идейной и личной вражды. А тут еще и паскудство Нечаева, учиненное, видать, не без ведома, а то и попустительства Михаила Александровича.

Кулаки сжимаются, едва подумаешь о разбойной лихости бакунинского любимца! Этот кровавый мозгляк берет лист с типографским грифом своей дутой «Народной расправы» – и пошла, и пошла губерния: лимоны, тунеядцы, вы залучили Бакунина в эксплуататорские сети, понудив переводить книгу Маркса; вы, барчуки и дилетанты революции, отымаете Бакунина от настоящего горячего русского народного дела; ну, так знайте: если вы, в первую голову Любавин, изучающий в Гейдельберге химию ради жирного пирога казенного профессорства, если вы, негодяи, не избавите Михаила Александровича от обязательств перед издателем – будете наказаны весьма нецивилизованной методой; не сомневайтесь, надо ж понимать, с кем имеете дело… Вот он, Сереженька-то Нечаев, убийца Ивана Иванова! В зобу спирает даже и теперь, когда все уж напрямик высказал и ему, и Бакунину. Бакунин был как с кашей во рту: ах, мне грубят, ах, я возвращаю аванс… И все же тяжело, неловко и стыдно выставлять его в непотребном виде…

Господи, до чего ж неуклюже Герман выгораживал Бакунина. Маркс ответил колюче: «Такие люди, как ваш подзащитный, считают буржуазными предрассудками свои обязательства, свое честное слово. Отвергая буржуазную мораль, они утверждают буржуазный аморализм и ни пфеннига больше». Бросил к глазу стеклышко монокля, спросил, читал ли Лопатин январский номер «Московских ведомостей», где сообщалось о Бакунине? Нет, Лопатин не читал, в январе ему, арестанту, беглецу из Ставрополя, было не до того… Маркс продолжил холодно, строго: сообщалось – Бакунин то ли еще из крепости, то ли уже из Сибири обращался к императору с письмом в высшей степени верноподданным.

Герман так и вскинулся. Стерпеть было подло, гадко, невозможно. Гнуснейшая газетенка смеет клепать на Бакунина?! Копейки не стоит то, что Катков скажет о Бакунине, копейки, полушки, выеденного яйца! Чистейшая и подлейшая клевета, да, да, клевета, ложь, гнусность!! Бакунин и… Да все, что угодно, все, что угодно, только не обращение к палачу декабристов!!!

Маркс молчал. Этот молодой человек говорил почти слово в слово то же, что ему, Марксу, писал из Манчестера Энгельс: дорогой Мавр, разоблачения Каткова мало чего стоят. И все же Марксу казалось, что запевала русских консерваторов Катков на сей раз недалек от истины. Мишель Бакунин способен на подлость, на любой Kunstsuck 5, однако явных доказательств пока нет, Бакунин ведет игру втемную, и Бакунин, конечно, никогда не поднимет забрала.

Маркс сменил погасшую сигарету на плохо обкуренную трубку. Его брови сдвинулись, над левым глазом обозначился небольшой шрам – след легкого ранения в студенческой дуэли на шпагах с пруссаком-аристократишкой.

– Э, – сказал Маркс с досадой, – вот мы и подошли к концу своей латыни 6… А между тем пылкий креол мне пишет… – Он взял письмо Лафарга.

И Герман ловко поймал спасательный канат. Да, да, они, петербургские приверженцы доктора Маркса… Маркс усмехнулся: «Не прощу вашим молодцам: взяли манеру величать меня «достопочтенным»! Да что это такое? Неужто мне уже сто иль восемьдесят?!»

И оба будто выбрались из духоты.

Заговорили о переводе «Капитала». Маркс утверждал, что дело сладится. А как же иначе? Смею вас уверить, говорил он, смею вас уверить, Герман, русский язык очень сильный и богатый. Он, Маркс, это окончательно понял, заполучив карбункул под мышкой. Именно так! Недавно, зимою было, чувствовал, что назревает проклятый карбункул, следовало лечиться, а тут-то ему и прислали чудесную вещь Флеровского. Какой мощный художник, а?

Безошибочным движением хозяина мастерской Маркс снял с полки книгу, примолвив: вот и другой мой учебник. То была герценовская «Тюрьма и ссылка», отдельное издание из «Былого и дум», и Лопатин просиял: к русскому-то языку приобщал доктора Маркса тот, чья проза была Лопатину родной, совсем родной.

«Лицо ее было задумчиво, – фонетически старательно читал Маркс, – в нем яснее обыкновенного виднелся отблеск вынесенного в прошедшем и та подозрительная робость к будущему, то недоверие к жизни, которое всегда остается после больших, долгих и многочисленных бедствий».