Спокойствие не восстановлено - Куликов Геомар Георгиевич (книги регистрация онлайн бесплатно txt) 📗
В том, что все возможное было сделано именно для помещиков, вскорости должны были убедиться крестьяне. Правительство Александра II прекрасно понимало: не такой воли ждали крепостные. И что там фельдъегери… В каждую губернию были посланы свитский генерал-майор или флигель-адъютант с широкими полномочиями. Загодя передвинуты войска. Что касается Петербурга, там предосторожности принимались чрезвычайные. На каждый полицейский участок было поставлено по роте солдат с заряженным оружием. Ротным командирам приказано во всем подчиняться полицейскому начальству и открывать огонь немедленно по его распоряжению, расстреливая без разговоров, кого приказано.
Но и этого показалось правительству мало. Оно опасалось – и с полным основанием – взрыва возмущения в ответ на тяжелые для крестьян, грабительские условия освобождения. Посему накануне 5 марта, дня обнародования «воли», во всех казармах пехотных и гвардейских полков солдатам были розданы боевые патроны. Орудия заряжены картечью – слава богу, опыт был! – 14 декабря 1825 года картечью расстреляли полки на Сенатской площади. Приняты меры к защите Зимнего дворца, Петропавловской крепости, Адмиралтейства, вокзалов, телефонной станции и иных, важных, как бы мы нынче сказали, объектов. 4 марта командиры частей столичного гарнизона получили специальный приказ с указанием, как действовать «при первых признаках уличного смятения». А сама царская семья, вполне не доверяя принятым экстраординарным мерам, готовилась к бегству…
После такой-то вот подготовки 5 марта в Санкт-Петербурге и Москве под колокольный звон в церквах, дабы придать большую торжественность совершаемому акту, началось чтение «Манифеста» и «Положений 19 февраля».
В город Спасск, где до поры укрылись Викентий и Гошка, «Манифест» и «Положения» доставили с месячным опозданием против столиц. Отцы города, как могли, торжественно обставили чтение подписанных государем документов. Праздничным звоном заливались колокола. Народу в церкви, где «Манифест» и «Положения» должны были читаться, набилось видимо-невидимо. Чистая публика – ближе к алтарю, чернь – от него подалее. Ну, и беда нешто, что подалее? Главное что? Ведь праздник – для них, крепостных. То есть теперь – бывших крепостных! Гошку и Викентия сдавили – не дохнуть. Горели разноцветными огнями лампады, свет сотен свечей озарял стенную роспись и древние лики на иконах. Золотом и серебром сияло все вокруг: и царские врата, и оклады икон, и кресты, и паникадило, и одежды священника и дьякона. Курился ладан. Высоким сильным голосом читал молитву священник.
Гудел дьякон низким бархатным басом.
Но в ту же самую величественную минуту унтер местной инвалидной команды обходил своих, вытянувшихся по команде «смирно!», солдатушек-ребятушек и вразумлял:
– Глядите у меня. Ежели что – бунт какой или неповиновение, – в воздух не стрелять, казенных патронов попусту не тратить. Кто ослушается, запорю, мерзавца. А ты, Иванов, – унтер поднес к лицу хмурого рядового отлично знакомый последнему каменный кулак, – гляди у меня особо! Я тебя, каналью, знаю. Книжки читаешь, вольнодумствуешь. В Сибири сгною!
Между тем священник при мертвой тишине, установившейся в церкви, читал:
– Божиею милостию Мы, Александр Вторый, император и самодержец Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский, и прочая, и прочая, и прочая. Объявляем всем нашим верноподданным…
Гошка, а вместе с ним и все присутствовавшие в церкви с жадностью слушали монотонно-торжественное чтение, ожидая, когда в потоке пышной риторики зазвучат живые, относящиеся к делу слова.
Помянуты были и прошлое, и предшественники нынешнего царя. Ага, вот наконец!
– …дворянство добровольно отказалось от права на личность крепостных людей.
Оживление в толпе. Дворянство? Добровольно? Гм… странное утверждение!
– …крепостные люди получат в свое время полные права свободных сельских обывателей…
Что за притча? Как это: в свое время? А сейчас?! Разве не с сегодняшнего дня даруется воля многострадальному крепостному населению империи?
А священник читает дальше:
– …помещики, сохраняя право собственности на все принадлежащие им земли, предоставляют крестьянам, за установленные повинности, в постоянное пользование усадебную их оседлость… определенное количество полевой земли и угодий.
Стоп! У помещиков сохраняется право собственности на землю, а крестьянам ее – «за установленные повинности»? Неужто опять барщина?!
Священник перекрывает своим зычным голосом поднявшийся шум:
– Пользуясь сим поземельным наделом, крестьяне за сие обязаны исполнять в пользу помещиков определенные в «Положениях» повинности.
Опять повинности? Да что же это за воля такая?!
– …До истечения сего срока крестьянам и дворовым людям пребывать в прежнем повиновении помещикам и беспреклонно исполнять прежние их обязанности… Помещикам сохранять наблюдение за порядком в их имениях, с правом суда и расправы, впредь до образования волостей…
Долго еще читал священник, многое было слишком сложно для мужицкого понимания. Но одно крепко засело в головах – земля-то, как и прежде, помещичья – выкупать ее надо для себя. А на какие такие деньги? И опять окаянные, ненавистные повинности!
Расходились из церкви сумрачные и молчаливые. Всеобщее недоумение выразил пожилой мужик в драном армяке – иного не нашлось даже для торжественного дня:
– Какая же это воля, ежели ее сегодня, в воскресенье, объявили, а завтра, в понедельник, мне обратно идти на барщину? – И убежденно сказал: – Тут есть фальша, по-иному сказать – лжа, не мог царь-батюшка так обидеть и обделить мужика. Не его эти слова!
– Чьи же? – спросили из толпы.
– Догадаться не мудрено: в чью пользу писано, ихние, стало быть, и грамоты.
– Помещики, нешто? – изумились в толпе.
– А то!
Случившийся тут уездный предводитель дворянства господин Молостовов Вадим Владимирович почел необходимым вмешаться:
– Эй, милейший! И «Манифест» и «Положения» подписаны собственной его императорского величества рукой. Напрасно народ смущаешь. За это знаешь что следует? Откуда ты, кстати? И чей?
– Во-во! – ответили в толпе. – Вся ихняя воля тута. Чей ты? Да ничьи мы теперь, господин хороший! Сами по себе. Иль еще не понял?
Уездный предводитель сообразил, что высказался и впрямь не совсем удачно применительно к сегодняшнему – будь оно трижды неладно! – событию. Гошка слышал, как уездный предводитель сказал негромко другому помещику:
– Господи, куда идем? Чем все кончится? И это быдло… – Дальше Гошка не расслышал.
В домике родителей Викентия в тот день собралась молодежь.
– Господа! – Федор Гаврилович, отец Викентия, в смятении ходил по маленькому зальцу. – Я землемер и с полной ответственностью могу утверждать, что все условия «Положений» направлены на одно – откровенный грабеж крестьянина. За землю, на которой сидели его деды и прадеды, которая, несомненно, принадлежит ему так же, как воздух, которым он дышит, с него будут драть деньги. И какие! Я тут подсчитал: каждая десятина земли обойдется ему, в конечном счете, раза в три, а то и четыре дороже ее нынешней стоимости. И грозит растянуться мучительный для него процесс на время прямо-таки неопределенное. А все размежевания, отрезки и прирезки земель – об этом страшно подумать. Я слишком хорошо знаю наших господ помещиков и представляю, какая поднимется вакханалия на этой почве! Поверьте, они сделают все возможное и невозможное, чтобы объегорить мужичка, зажать его так, чтобы он сам пришел на поклон к барину. Нет, господа, это какой-то ужас! Не представляю, как крестьяне примут такую волю.
– А они, – осмелился Гошка вставить свое слово, – похоже, не очень-то и принимают ее…
– То есть? – обернулся Федор Гаврилович.
– Кажется, не верят, что объявленное – от царя.
Гошка рассказал о разговоре возле церкви.
– Совершенно верно, – подтвердил Викентий. – Я сам был свидетелем этой сцены.
– Но это нелепо! – пожал плечами Федор Гаврилович. – И опасно. Ибо неизвестно, куда такое убеждение может привести.
