Происхождение боли (СИ) - Февралева Ольга Валерьевна (книги без регистрации полные версии TXT) 📗
Мотнулся всем корпусом, вывёртываясь из дрёмы, с усилием раскрыл глаза…
«И он расхохотался тем ужасным, переходящим в судороги смехом, который смешивает веселость с отчаянием и не оставляет у собеседника ни малейшего сомнения в том, чего больше — отчаяния ли в смехе или смеха в отчаянии»…
Ох, у всех свои горести… Мять цветы и пижонить перед дамочкой — конечно, свинство, но зато ты не рассиживаешь с голым задом на глазах у Всевидящего Бога.
Проведя на укромной лавке ещё четверть часа без особой нужды, бесшумно вернулся в тепло спальни, повалился на пол с гаснущими мыслями об Испании, которая оккупировала Голландию и знай себе вывозит благородные клубни, семена и луковицы, рассаживает у себя клумбы, на которые — а кто он? англичанин что ли? — англичане, перебрав и полюбив, укладывают свои обнажённые мёртвые тела…
Глава XXXI. Вечер Макса
Потребность вымыться стала для Макса необоримой. Он строго попросил детей не тревожить его до утра и окунулся в свою просторную одинокую ночь.
Одежда словно сама собой облетела. Макс осмотрел, всё ли готово. Встал обеими ногами в пустой деревянный таз (думая об Эжене), зачерпнул ковшом горячей воды и тонкой струйкой полил на себя, растираясь левой рукой (думая об Эжене), смочил, намылил волосы, окатил, потом ниже, густые, белые, как на животе у горностая; надел шершавые перчатки, покрутил в ладонях мыло и снова пустил их гулять по груди, плечам и ниже; тщательно отполировал шею, талию; новый ковш, не спеша; любовно огладил богатые, хоть и неброские мускулы в жемчужно-атласной коже; для лица — специальный лосьон.
Осушившись, налил себе вина, глотнул (думая…), лёг теменем к выходу, поудобней, расслабился, потёрся губами о кончики пальцев, но что-то отвлекало — сам этот диван, пропахший Эженом — его грязным телом и чистой душой…
Борясь с желанием укрыться, Макс ухватился за соломинку сигареты. Обратно нельзя.
Вот он раскинулся на чёрном — нарцисс — белый цветок о шести лепестках: руки, ноги, голова и её кумир-антипод, безразличный ко всему, что его не питает, и — почти всеядный, и это его час. Макс приподнял голову, посмотрел, почтительно укрыл шёлковым платком, да, тут не панибратская терпимость просвещенца, но поклонение мистика.
Убеждённый в том, что делает лучшее из возможного, он предался фантазиям — о лесной девушке, прижатой к земле упавшим ей на спину деревом; она не травмирована, только не может подняться; прутья скрывают её, видно только самое необходимое и интересное — её длинный хвост (крысиный? змеиный?…) и его прелестные окрестности; он ветвится нашесть, и каждый отводок — это раздражённое жало. Макс старательно воображал ощущение от уязвления им: осиный укус, быстро проходящий в жар, нет, даже в только сильное тепло — таким страданием вымышленной нимфы он мог наслаждаться без протестов совести и вкуса, оставаясь в честном сочувствии и желании поскорей избавить жертву из её западни…
Перестав вскоре нуждаться в жестокой живой картинке, он не отправил её в небытие, а довёл, побарывая сон, до доброй развязки — освобождения, излечения красавицы; лишь затем пробормотал: «Господи-Боже» и отключился.
Глава XXXII. О духах зла
Анна тормошила бесчувственную Лизу, недоумевая, как же это может случиться такое с духом, и в страхе поглядывая туда, где бесновались женщины. Их платья растворились в воздухе, разошлись чёрным туманом, в котором метались их трупьи тела. Там стоял адский шум: вопли, стук, треск. Бежать бы скорее отсюда, но Анна не могла оставить спутницу, сохранившую разум и человеческий облик.
Вдруг в этом хаосе повалилось на дорогу большое дерево. Взметнулся гриб пыли, трухи и дыма; всё немного притихло, потом из мглы выползла серо-голая безумица, зажимавшая зубами большую валежину, как собака. Её догнала та смуглянка, что подала всем пример исступления, вырвала палку, упершись ногой в ключицу женщины-псицы. Та запрокинула голову и завыла, а эта пошла вперёд. Анна инстинктивно вскочила на ноги, но проглотила язык от ужаса: девушка с дубинкой приближалась, глаза у неё были как у слепой, чернота клубилась вокруг неё, обволакивая. Подойдя на расстояние ярда к остолбеневшей Анне, она прокричала: «Я не виновата! Их было трое!» и с размаха ударила её по голове. Умудрившись отпрянуть, Анна сберегла свой висок, но конец палки содрал ей всю скулу; показалось, что левый глаз взорвался, и весь череп лопнул. Единственной лихорадочной мыслью было: не возьмётся ли колотить меня, лежачую?
Мгновение пустоты, за которым картина предстала иной: хищница исчезла; Лиза сидела и тряслась, как заяц; женщины вдали обламывали сучья с павшего дерева. Анна решила, что они сейчас все ринутся на неё, поднялась и помчалась прочь, не чувствуя ног и увлекая за собой младшую покойницу.
Они остановились, перешли на шаг, лишь совсем обессилев. Мёртвый лес всё не кончался.
— У тебя на щеке такой страшный, кровоточащий синяк! — увидела и объявила Лиза. Анна окончательно отрешилась от салонности:
— Тебе я два таких поставлю, если закатишь новый обморок!.. Прекрати дрожать! Здесь не спальня новобрачных!
— Но за что нам всё это!? Чем мы заслужили!?
— Слушай, если будешь постоянно думать об этом, станешь такой же, как все они. Значит, нужно нам быть тут. Так Бог решил, а уж за что… Наши грехи — не нашего ума дело. Они вообще не дело ума… Идём.
— … Ты такая смышлёная. И смелая… На тебе нет никаких следов болезни. Странно, что ты умерла.
Анну шатнуло, ей хотелось крикнуть: «Я жива!», и она смолчала не из страха перед разоблачением (это, похоже, здесь никого не волнует), а из-за сомнения… От головной боли она плохо слышала и нетвёрдо держалась на ногах. Заметив на земле длинную палку, подняла её и сделала своим посохом, напугав в первый момент робкую Лизу.
Лес оборвался крутым косогором, глубокой пропастью, по дну которой текла бледно-зелёная река. Для путниц с края на край тянулся каменный мост — чёрная арка над водой. На нём стояла та похожая на испанку девушка, чуть не снёсшая Анне голову с плеч. Она смотрела вниз, обхватив саму себя за плечи, и вдруг закричала так, что всё каменное русло загудело эхом: «Я не виновата!!!», и чёрной кометой полетела вниз. Анна увидела, как вода уносит пятно — будто пролитую нефть, растворяя его в себе.
— Господи! Какой ужас! — прошептала Лиза.
Анна села у обрыва, согнув и притянув к груди колени. Слёзы жгли её рану, и от этого ещё сильней хотелось плакать. Она осторожно, но с невольным стоном ощупала, разгладила щёку. «Я боюсь идти по этому мосту! — ныла спутница, — У меня голова закружится!».
— Посиди здесь; привыкнем к высоте — двинемся дальше.
Глава XXXIII. В которой Эжен спорит и соглашается
Эжену снился покос на лугу, заросшем сумасшедшими лиловыми и синими гладиолусами, мандрагорами в виде клетчатых арбузов, длинными шелковистыми зелёными волосами, нравящимися больше всякий раскидистых фуксий и алых астериксов. «Я не буду! — кричал Эжен отцу, тучному, хмурому усачу, — Это же Тюильри!» «Наплевать!» — отрезал старший барон, яростно маша орудием; цветочные головки и обрубки мякоти взлетали ввысь. «Никто на тебя не глядит». Поблизости граф де Марсе обирал ягоды с шиповника; на его жёлтые перчатки было страшно смотреть. Мимо пробежало стадо розовых баранов, за ними степенно проследовали коровы…
Тут Эжена отозвало мерцание утра, он резко сел и припал спиной к каминному косяку, всё ещё видя на фоне стены, обшитой в черноту заморённой рейкой, седые стога и квадратную спину родителя, маятник косы и снежные россыпи лепестков.
— Странно, удивительно, но, возможно в этом есть удручающая закономерность человеческой природы, — произнёс Рафаэль из дверной проруби, — Доброта порой не уживается с чувством прекрасного, и всё же — вы, весь вчерашний вечер упивавшийся Байроном, — как смогли положить эту потрясающую книгу ((книгу про Мельмота, которую Рафаэль прижимал к груди)) — в сортире!?
