Любавины - Шукшин Василий Макарович (читать книги без регистрации .TXT) 📗
– А иде она?
– Там, – Егор кивнул на избушку.
– Ну… живая хоть?
– Живая. Не знаю, што с ней делать.
– Та-ак, – протянул Макар. Присел под сосну, поцокал языком. – Надо подумать… Убил ты его, конечно, правильно. Я бы сам его когда-нибудь кончил. Боюсь только, как бы эти шакалы не устроили нам с тобой… Видал кто-нибудь, как ты его?
– Ну кто… Марья видела.
– Вызови ее.
– Пошла она!…
– Тогда я сам… Подожди здесь.
Макар ушел в избушку и долго не выходил. Егор успел еще один раз покурить.
Вернулся Макар повеселевшим.
– Никто не знает. Марье сказал, чтоб молчала. На ней лица нету. На, выпей, чтобы полегчало малость, – сунул Егору крынку с самогоном. Сам он уже успел хватить – чувствовалось, – этого ухажера мы сейчас в реку спустим.
Взнуздали первых попавшихся лошадей. Долго устраивали Закревского на спину серому мерину. Мерин храпел, поднимался на дыбы, волочил повиснувшего на узде Егора – не хотел принимать покойника. Макар таскался следом за ним с Закревским в руках, матерился – не очень приятно было нянчить холодеющее тело.
Наконец Егор зацепил повод за лесинку. Макар вскинул Закревского на спину дрожавшего мерина, вскочил сам. Поехали.
Раскачали Закревского и кинули с высокого берега в Баклань.
– Прощай, Киря. Там тебе лучше будет, – сказал Макар, дождавшись, когда внизу громко всплеснула вода.
Утром рано Макар поднял своих людей.
Было тепло, сыро… По тайге низко стелился туман. Верхушки сосен весело загорались под лучами солнца.
Седлали коней, забегали в избушку опохмеляться. Кто-то хватился Закревского.
– Уехал вперед, – сказал Макар.
Он зашел тоже в избушку, дернул целый ковш самогона, простился с Егором (на Марью только мельком глянул) и выбежал. Повел банду в тайгу.
Остались Егор, Марья и Михеюшка.
Михеюшка изрядно хватил вчера… Пристроился в уголке на старом тряпье и крепко спал.
Марья лежала на нарах вниз лицом. Непонятно было, спит она или нет.
Егор сидел посреди разгромленной избушки на чурбаке. Перед ним стоял логун с остатками самогона. Он пил.
– 25 -
Начало лета. Непостижимая, тихая красота… Деревня стоит вся в зеленых звонах. Сладкий дурман молодой полыни кружит голову.
Под утро, в красную рань, кажется, что с неба на землю каплет чистая кровь зари. И вспыхивает в травах цветами. И тишина… Такая, что с ума сойти можно.
Каждую ночь почти Кузьма приходил к Платонычу на могилу и подолгу сидел. Думал. Хотел понять, что такое смерть. Но понять этого не мог. Нельзя разрыть землю, разбудить дядю Васю. Он не спит. Его нет. Начиналась бесплодная, отчаянная работа мысли. Как же так? Есть небо, звезды, есть где-то Марья, есть депо, товарищи – далеко только. А дяди Васи нету. Совсем. Нигде. Это непонятно…
Однажды на кладбище пришла Клавдя.
Кузьма услышал за спиной тихие шаги, не оглянулся: он почему-то знал, что это она. Клавдя села рядом, поджала коленки. Долго молчали.
– Совсем я один остался, – тихонько сказал Кузьма. Все эти дни ему очень хотелось кому-нибудь пожаловаться.
Клавдя погладила его по голове.
– Я с тобой.
Кузьма ткнулся в теплую, тонко пахнувшую потом, упругую грудь ее.
– Тяжело мне, Клавдя. Невыносимо.
– Я знаю, – Клавдя тесно прижала его голову.
– Ты хорошая, Клавдя.
– Конечно. И ты тоже хороший – добрый.
– Жалко дядю Васю…
– Говорят, Макарка Любавин убил. Видели их в ту ночь на конях.
– Я знаю. Федя поехал его искать.
– За что он его? Безвинный вроде старичок…
Кузьма ответил не сразу.
– Потому что он враг. Враг лютый.
Клавдя подняла его голову, заглянула в глаза.
– А если тебя тоже убьют когда-нибудь?
Кузьма не знал, что на это сказать. Он ни разу об этом не думал.
– С кем я тогда останусь? И ребеночек наш… как он будет? – она готова была разреветься. На ресницах уже заблестели светлые капельки.
Кузьма обнял Клавдю. Успокаивая ее, успокоился немного сам.
– Пошли домой, – сказал он и почувствовал, как от этих слов стало теплее на душе. Это все-таки хорошо – иметь дом.
– Пойдем, – Клавдя высморкалась в кончик платка, поднялась.
Они пошли домой.
– 26 -
Сергей Федорыч после того как увезли Марью, захворал и целую неделю лежал в лежку. А когда немного поправился, пошел к Любавиным.
– Што же они делают, кобели такие?! – начал он, едва переступив порог любавинского дома. – Они што, хотят в гроб меня загнать?
Любавины– старшие были дома. Ефим тоже зашел к своим. Обедали.
– Садись с нами поешь, – пригласил Емельян Спиридоныч. – Мать, подставь ему табуретку.
– До еды мне! – горько воскликнул Сергей Федорыч. Вытер глаза рукавом холщовой рубахи, устало присел на припечье. – Тут скоро ноги перестанешь таскать с такими делами.
Любавины доставали ложками из общей чашки, молчали. Емельян Спиридоныч нахмурился. Он последнее время заметно сдал: то с Кондратом история, то с младшими оболтусами. Да и за посевную порядком наломался.
Кондрат тоже смотрел в стол, задумчиво, с сытой ленцой жевал. На гостя не смотрел.
Только Ефим отложил ложку, икнул и, глядя на пришибленного горем Сергея Федорыча, сказал:
– Ты не убивайся шибко-то, Федорыч. Никуда они не денутся.
– Да… не убивайся… – Сергей Федорыч часто заморгал и опять вытер глаза. – Вам легко рассуждать… Налетели, коршунье… Гады такие!
Емельян Спиридоныч засопел громче. Однако промолчал.
Ефим вылез из-за стола, закурил.
– За Егоркой-то можно бы съездить, – неуверенно сказал он, глядя на отца.
Сергей Федорыч – точно только этой фразы и ждал – поднялся.
– Спиридоныч! Христом-богом прошу: поедем, привезем их! Срубим… Ну, хоть у меня сичас, правда, нечем помочь, – руками пособлю, – срубим избенку им, пускай живут, как все люди. Ведь это же стыд головушке! Как лиходеи какие.
– «Нечем сичас помочь!» – передразнил его Емельян Спиридоныч и фыркнул. – У тебя когда-нибудь было чем помочь?
Сергей Федорыч не был готов к такому жесткому отпору. От неожиданности даже руками развел.
– Ну что ж делать… раз мы такие…
Емельян Спиридоныч глянул на него, исхудавшего, с морщинистой шеей, с желтым клинышком бородки… Отвернулся. Неожиданно мягко сказал:
– Ладно, сичас подумаем. Может, привезем. Я только выпорю его там сперва. Кондрат, приготовь мне хороший бич.
– Так толку не будет, – сказал рассудительный Ефим. – Так он еще дальше зальется.
Все промолчали на это.
Емельян Спиридоныч вылез из-за стола, долго разглаживал бороду. Смотрел в окно.
– Поехали, – решительно сказал он.
Дорога, припыленная на взгорках и прохладно-волглая в низинках, часто поворачивала то вправо, то влево. Коробок подпрыгивал на корневищах. Монголка мотала головой, звякали удила.
Старики сидели рядышком. Беседовали.
– Как работенка-то? Строгаешь все?
– Копаюсь помаленьку. Руки вот трястись зачали, – Сергей Федорыч показал сморщенные, темные руки, сам некоторое время разглядывал их. – Отстрогался, видно.
– Да-да, – протянул Емельян Спиридоныч, с трудом подлаживаясь под горестно-спокойный тон Сергея Федорыча, – помирать скоро. Хэх! Ну и жизнь, ядрена мать! Мыкаешься-мыкаешься с самого малолетства, гнешь хребтину, а для чего – непонятно.
– Для детей, – сказал Сергей Федорыч, подумав.
– Ну, это – знамо дело, – согласился Емельян Спиридоныч. Ему захотелось вдруг обстоятельно, с чувством поговорить о близкой смерти, и он не стал возражать. – Это правильно, что для детей. Только… Ты вот можешь мне объяснить: что бывает с человеком, когда он кончается? В писании сказано, что он сразу в рай там или в ад попадает, смотря сколько грехов. Его вроде как берут под руки ангела и ведут. Так? А в избе кто три дня лежит? И потом – он же в земле остается… Гниют они, конечно, но лежат-то они там! Кого же в рай-то ведут! Я тут не понимаю.
