Хан Кене - Есенберлин Ильяс (читать полностью книгу без регистрации .txt) 📗
Сейчас тяжелые брови его были сдвинуты, а глаза выдавали душевное смятение…
Он давно уже был не в себе, юный батыр. Тоска по родине, которую пришлось покинуть, одолевала его. Как только закрывал он глаза, виделся ему прекрасный зеленый ковер Сары-Арки, голубовато-сизые вершины далеких гор, величественные громады скал. Часто снились ему прозрачные горные озера, в которых отражаются вершины вековых сосен, мятежные полноводные реки, неистово бьющиеся в каменистые берега. В такие минуты ему казалось, что он слышит чей-то знакомый и печальный голос, призывающий его, молящий о помощи. И нова погружались его мысли в бушующие волны далекого Борового озера, уносились оперенной стрелой к вершине Окжетпеса. Одиноко плыл в бескрайнем синем небе родины беркут-великан, и разрывалось на части сердце Наурызбая.
Если бы мог он полететь туда, где прошли детство и юность, где познал он материнскую ласку и первую любовь, то ни минуты не сидел бы он в этих опостылевших местах. Но нельзя сейчас возвращаться в Кокчетау, где процветает Конур-Кульджа и другие прихлебатели белого царя. На молодого орла, прикованного к своей подставке, похож он, батыр Наурызбай. Из сурового шелка свита его веревка, и тщетно клекотать, пытаться освободить связанные ноги…
Не понимал Наурызбай, чего они ищут на пустынных берегах Сырдарьи. Чего они хотят — спасти собственные шкуры? Не лучше ли сражаться там, на родной земле, которая придает силы своим сыновьям! Как могут они освободить Сары-Арку, находясь от нее за сто конных переходов? Или, может быть, здешний тамариск, ковыль и типчак лучше кокчетауской таволги и караганника?
Он не понимал политики своего отца Касыма-тюре и старших братьев — Есенгельды и Саржана, сколько ни объясняли ему необходимость выжидания. Одно джайляу в Сары-Арке было дороже для него всего Кокандского ханства со своей поддержкой, которую оно могло бы оказать их делу…
С утроенной силой стала грызть его тоска со вчерашего дня, когда приехал вольный батыр Кудайменде. А сюда Наурызбай пришел, чтобы поговорить наедине со своим братом. Его острые глаза разглядели Кенесары в безбрежной степи…
— Почему ты так плохо выглядешь, мой маленький тюре? — спросила у него, улыбаясь, Кунимжан. — Не заболел ли ты?..
Наурызбай, не в силах скрыть своего состояния, сокрушенно повесил голову:
— Это правда, невестка… Душа у меня болит, сердце ноет, что-то давит в груди…
Кенесары, хорошо знавший эту болезнь, промолчал. Кунимжан попыталась подбодрить молодого батыра:
— Не всегда будут черные тучи, когда-нибудь взойдет и солнце. И недуг твой пройдет…
— Когда же это будет?
— В степи все зависит от коня.
— Не вижу отсюда, куда можно было бы помчаться не оглядываясь. На загнанного в овраг волка похожи мы здесь. И как бы ни гордились волчьей отвагой, прячемся в яме!
Кенесары внимательно посмотрел на младшего брата.
— А ты знаешь, что страшнее всего волк, когда вылезет из логова? Напрягись, покрепче прижмись к земле и готовься к прыжку, мой Науанжан!..
— Нет, Кене-ага… — Наурызбай тяжело вздохнул. — Волк делает прыжок из логова только перед смертью!
— Бывает, что он уносит на тот свет и своего врага…
Молодой батыр упрямо мотнул головой.
— Люблю сам подстерегать врага. А где это удобней делать, как не в Сары-Арке. Там все есть: овраги для засады и степь, где даже ветер не догонит меня…
То же самое чувство испытывал Кенесары, однако для батыра послушание старшим — первая заповедь. И он со свойственной ему сдержанностью напомнил это:
— Орленок, рано вылетевший из гнезда, быстрее стареет. Не торопись выбирать себе путь, пока живы твои старшие братья…
Наурызбай потупился. Больше всех на свете любил он своих братьев. И самым дорогим для него было мнение Кенесары.
— Я слушаю тебя, Кене-ага!.. — тихо сказал он.
Глядящий в степь Кенесары вдруг насторожился. Наурызбай и Кунимжан тоже посмотрели в ту сторону. Со стороны перевала на восточной окраине гор заклубилась пыль. Через некоторое время из нее вырвались два всадника. Они мчались так, словно враги наседали на хвосты их лошадей.
— Это же батыр Агибай! — воскликнул Кенесары. — И конь его Акылак!
— Да, это дядя Агибай… — Наурызбай пристально всматривался в приближавшихся всадников. — А кто же рядом с ним?.. По тому, как прилег к гриве, похож на Ержана…
— Это они!..
И вдруг Кенесары побледнел.
— Ой, баурым!.. — донеслось через всю степь. И сразу заголосили, заплакали в одном ауле под горой, в другом, третьем…
Это был вопль скорби, которым, не сбавляя бега коней, оповещают в степи о гибели близких.
— Ой, бауры-ым!..
Каменныи оставалось лицо Кенесары, и он не двинулся с места. Кунимжан встала ближе к нему. Только Наурызбай не выдержал — побежал навстречу вестникам несчастья. На полном скаку спрыгнул с коня Агибай-батыр, надел на шею пояс и, по древнему обычаю, пополз на коленях, подняв обе руки к небу:
— Батыр Кене, мы лишились обоих султанов! Мы лишились восемнадцати лучших из лучших джигитов! От руки ташкентского куш-беги пали твои старшие братья Есенгельды и Саржан, пали все наши славные воины!..
Кенесары не пошевелился.
— Как и когда? — спросил он спокойным голосом.
Не вытирая текущих слез, батыр Агибай рассказал подробности гибели султанов…
Они шли к аулу, и потрясенные горем люди бежали им навстречу. Наурызбай с Кунимжан поддерживали с двух сторон обессилевшего Ержана. Подойдя к белой юрте, Кунимжан содрала со своей
головы саукеле с перьями, бросила на землю парчовую шаль и, распустив свои черные волосы, заголосила:
Пали безвременно два льва, не знавших
страха, —
Доверились коварному врагу!
О, как подло заманили их в ловушку
И расправились с безоружными!..
Недобрая весть подобна шальному ветру — в мгновение ока распространилась она по всем юртам. Матери в отчаянии рвали волосы, плакали навзрыд дети, тяжело вздыхали старики, стискивали зубы джигиты. Горестный вой и плач поднялся над кочевьями, словно коршун внезапно налетел на мирно плавающую в поднебесье птичью стаю…
Лишь на следующее утро кое-как утих переполох, вызванный этой страшной вестью. Услышав из уст Агибай-батыра подробный рассказ о гибели двух своих сыновей, старый Касым-тюре поседел в одну ночь. Будто выпил горькой отравы — обесцветились его серые с багровыми, как у волка, прожилками глаза, потемнело большеносое лицо, густым инеем покрылась темно-рыжая прадедовская борода. Несмотря на семидесятилетний возраст, он до сих пор был прям как копье, а тут согнулся как одинокое, открытое всем ветрам дерево в степи.
Касым-тюре врагам на страх рожден,
Был с ненавистью он в глазах рожден,
Из чрева материнского на свет
С горстями крови в кулаках рожден.
Так пели по степи о Касыме-тюре до этой ночи. Но куда делись его беспощадная суровость, врожденное жестокосердие, буйный нрав и своеволие! Дешевле воды ценилась им раньше человеческая кровь. Теперь он стал похож на истощенного барана, у которого клочьями лезет шерсть. Дряхлым, беспомощным стариком сделался он сразу, и только в глазах окаменели какие-то остатки былого озлобления и лютости.
Ближе к полудню старый тюре собрал на совет Кенесары, Наурызбая, Агибая и приехавшего накануне батыра Кудайменде. Он долго сидел молча, потом поднял голову:
— В молодости, когда был я глупым и необузданным, увидел я как-то в горах Кокчетау дикого белого верблюда. И хоть говорили старики, что нельзя этого делать, я посмеялся над их словами и пустил в него стрелу. «Этот священный верблюд был хозяином Кокчетау, и как бы не поразило тебя его проклятие!» — сказали тогда старики… Теперь я знаю, что из-за моего кощунства потеряли мы горы Кокчетау, а сейчас я потерял сыновей. Проклятие на моем роде, и не будет счастья никому из моего потомства, если не принести жертву. Во имя Аллаха мудрого, справедливого за искупление моего давнего греха жертвую священного белого барана с золотистой головой. Склоняю свою отягощенную грехами седую голову, молю Бога простить меня и пощадить моих оставшихся сыновей!..
