Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2 (СИ) - Дубинин Антон (онлайн книга без .TXT) 📗
Первый раз, когда я этот дом увидел, я чуть язык не проглотил. Вот это да, сказал я идущему рядом и донельзя довольному Аймерику. Твой отец что, знатный рыцарь? Барон?
Забирай повыше, усмехнулся тот, задирая длинный нос в небеса. Мой отец еще лучше, он — член тулузского капитула, один из Совета Двадцати Четырех, его весь город мэтром зовет. Так и ты его зови, если что — мэтр Бернар. Это потому, что он в Париже и в Монпелье на легиста выучился. Только ты его не бойся, он на самом деле человек добрый.
Так он просто буржуа, твой отец? — продолжал недоумевать я. Аймерик от таких слов нахмурил свои широкие брови. Ничего себе «просто», возмутился он. От каждого района всего двух консулов люди избирают! Отец мой — один из четырех судей капитула, он куриальный советник, он то-то, да он се… — И такими титулами начал сыпать Аймерик, что я вовсе потерялся, потому что еще вовсе знать не знал, что это за консулы такие. Однако успел себе уяснить, что не дворянин мэтр Бернар, хотя человек и весьма важный, потому как тут важность совсем другая, чем у нас на севере; тогда же услышал я в первый раз пословицу, которая успела за несколько лет набить мне страшную оскомину:
— Нет выше знати, чем в тулузском капитуле! — заявил мой Аймерик и даже хотел в нос меня щелкнуть в знак превосходства, да только я его руку успел перехватить и слегка вывернуть. Потому что человек, выросший под одной крышей с мессиром Эдом, всегда заранее видит, когда его хотят стукнуть, и успевает отреагировать. Впрочем, тогда Аймерик меня пнул ногой в лодыжку, а я свободной рукой ткнул его в ребра. И мы разошлись, взаимно удоволенные — я просто млел от ощущения удивительного счастья и взаимопонимания, от никогда еще не испытанной радости дружбы с ровесником.
Не успели мы подойти к дверям и постучать — отличный медный дверной молоток был в форме руки, сжатой в кулак — как дверь сама раскрылась наружу, и на улицу выскочила девочка. Впрочем, уже целая девушка, судя по тугой и ладной фигуре, которую я только и успел разглядеть — прежде даже, чем ее лицо. Ростом она была пониже Аймерика, но крепкая, и крепким комочком кинулась она на моего друга, едва не сбив его с ног, и тут же, без единого слова, принялась колотить его кулаками и коленками куда ни попадя.
Я слегка опешил, невольно отступил на шаг и созерцал, как девушка, часто дыша и хихикая, мутузит Аймерика — а он, смеясь, в свою очередь отвешивает ей тычки и щелчки. Наконец он, как более сильный, заломал ее, завернув ей руку за спину, после чего обнял свободной рукой и расцеловал в обе щеки, а потом стал лохматить ее и без того лохматые волосы.
— Хватит, хватит уже, Аймерик! — взмолилась она, стараясь вырваться. — Пусти, мне больно, не дерись.
— Вот познакомься-ка, Айма, — мой друг развернул девушку ко мне лицом, однако же не разжимая суровых объятий. — Этот парень будет с нами жить, он… нам теперь свой. И сам граф Раймон к тому же приказал о нем позаботиться.
Девушка Айма, похоже, только что осознала, что я существую; однако же она не смутилась ничуть и вежественно мне закивала, улыбаясь во весь рот. А рот у нее был немаленький, хотя очень красивый, смеющийся, блестящий белыми зубами. Уж не знаю — и до сих пор не могу решить — была ли Айма хороша собой; но если бы какая-нибудь церковь нуждалась в аллегорической статуе Жизни, я знаю, кто мог бы послужить им моделью. Смуглая, с кудлатыми коричневыми волосами — гнедыми, самого что ни на есть конского цвета, Айма с темными смеющимися глазами, очень громким голосом и все время меняющимся выражением лица. Мне она сразу же показалась безмерно привлекательной — хотя я раньше удивился бы самой мысли, что мне может понравиться такой темный тип красоты. Впрочем, пальцы на руках у нее были коротковаты — она сама все время выражала недовольство своими руками, не подходящими, по ее мнению, для изящной дамы. «Как у свинарки», говорила она недовольно. «Ну точно как у деревенской дуры, какая овец пасет».
Айма приходилась Аймерику, конечно же, сестрой. И не простой — а двойняшкой: они родились в один день и жизни не мыслили друг без друга. В детстве, говорили они, они были очень похожи, носили одну и ту же одежду и лет до десяти спали в одной постели; если один другого не видел несколько часов, начинал плакать и тосковать. Хотя дрались они каждый день (и ко времени нашего знакомства привычки этой не оставили), притом не давали друг друга никому в обиду, даже и собственным родителям. Однажды, когда Айма, играя в камешки, получила от приятеля камешком в лоб, Аймерик так отделал ее обидчика, что родители того приходили к мэтру Бернару с жалобами; в другой раз, когда Аймерик вывихнул ногу в беге наперегонки, Айма едва ли не на плечах дотащила брата до дома и после не выходила гулять целых три дня, пока Аймерик совершенно не поправился, чтобы бегать вместе с ней. Айма, по своему простому и веселому нраву полагавшая, что если что-то достаточно хорошо для Аймерика, оно подходит и для нее, с первого же дня объявила меня своим другом и держалась со мной как с родичем — например, кузеном, приехавшим издалека. Аймерик, не державший от сестры тайн, подробно разъяснил ей, кто я такой и откуда взялся — но это ничем не изменило ее отношения ко мне, за что я был ей весьма благодарен.
— Что там отец? — немедленно спросил Аймерик, отпуская ее. И девушка, как ни в чем не бывало, пригладила волосы и дернула его за ухо.
— Сам знаешь, что — после твоих-то подвигов! Розги вымачивает!
— Прямо в капитуле? — ехидно спросил Аймерик; определенность угрозы, заставившая меня вздрогнуть, ничуть его не смутила. Похоже, дети этого дома не очень-то хорошо знали, что такое розги. — Глупая девица, я, может быть, герой дома и града, граф скоро возьмет меня в оруженосцы, и все будут говорить, вот, мол, какой храбрый сын у мэтра Бернара! Что бы ты, женщина, понимала в войне? Твое дело — прялка!
— Герой, — засмеялась Айма. — Слышали уж о твоих подвигах, дядя Мартен заходил рассказать — ты, говорят, франкского заложника взял, сам чуть не погиб… Мама аж поседела, бедненькая. Пошел бы ты утешил ее, показался, что не ранен.
— Откуда? — простонал Аймерик, хватаясь за голову. — Ну скажи мне, откуда? Уж дядя-то Мартен откуда знает, что и как? А мама-то что ж, неужели не привыкла, что у него из десяти слов — много если одно правдивое?
Они и далее так говорили — Айма вспомнила про какого-то Бернара (не мэтра), после смерти которого мама стала так пуглива о своих детях; Аймерик, похмыкивая, кивал ей на меня, со всех сил намекая, что я и есть франкский заложник; мне же еще не удавалось сказать ни слова, я чувствовал себя вовсе ненужным, а кроме того, ужасно хотел есть и спать. А эти двое, казалось, могут так вечно простоять на улице, у всех на виду, размахивая руками и меняясь новостями, как старые кумушки — притом, что под стенами города собралась осада, а стало быть, пришла война, бояться надо! Вскоре к ним присоединились две женщины из соседних домов, молодая и постарше; все они дружно квохтали, теперь уже обсуждая дела в капитуле, франкское войско — большое ли, страшное ли; и погиб ли кто в стычке, и если да, то кто, и много ли убили франков; и приехал ли старший граф Фуа, и сколько с ним людей, и будут ли теперь Комминжи пробовать замиряться с Монфором, о чем ходили слухи по всему кварталу… Потом успели посмеяться над наличествующей под стенами Тулузы осадой, потому как Тулузу взять все равно никак невозможно… По несколько раз расцеловали в щеки Аймерика (я удивлялся, как часто здесь целуются — не только близкие люди, но подчас и едва знакомые, просто в знак сильных чувств или общих переживаний). Наконец Аймерик вспомнил про меня, помахал мне рукою из гущи восхищенной публики и сообщил, что сейчас мы пойдем есть, уж наверняка-то после войны мать нас хорошо накормит. Внимание кумушек немедленно переключилось на меня, смятенного и изнемогавшего от жары; и я был счастлив, что наконец мы вошли, скрываясь от взглядов в прохладном и полутемном доме.
Кроме Аймы, у Аймерика было две сестры — Айя, помладше близнецов на пару лет, и совсем крохотная Бернарда, недавно отнятая от груди. Айя — тихая, худая черноволосая девочка, обещавшая вырасти в красавицу (хотя чертами лица и очень напоминала Аймерика), и малышка, которую редко звали по имени, дитя с круглыми глазами, как темные виноградины, и кудлатой порослью на голове. Но уже было ясно, что вырастет крикучая, вроде Аймы — орать она умела так, что даже прохожие на улице оглядывались на окна дома. Был еще старший сын Бернар, любимец отца — но тот умер восемнадцати лет, совсем недавно умер, и не на войне, а в глупейшей уличной стычке с фульконовыми «белыми братьями», где, как всегда, не разберешь, кто первый напал и отчего пролилась кровь. Бернара принесли домой его товарищи, когда он еще был жив, и бедняга долго умирал в собственной постели, окруженный рыдающими родственниками; посреди рыданий у одной матери хватило здравого смысла послать за «совершенным» — чтобы тот еретиковал юношу, обеспечив ему счастье в катарском духовном раю. Это я говорю — «еретиковал», чтобы тебе понятно было; а в том доме называли это «дать утешение». Да, ведь вся семья Аймерика — от родителей до маленькой Айи — истово и непоколебимо исповедовала катарскую веру.
