Март - Давыдов Юрий Владимирович (читать полную версию книги .TXT) 📗

Министры, генерал-адъютанты, сенаторы наполнили приемную Лориса. В первом этаже, в просторной и светлой прихожей, дежурили околоточный, жандармские офицеры, фельдъегери. Граф усмехался: «Вишь ты, тридцать пять тысяч одних курьеров».

Лорис кипел деятельностью, как горная речка пеной. Он верил в близкое успокоение России на разумных началах. Он уже верил в свое призвание, в свою миссию.

Штат полицейских и филеров? Увеличить, чтоб на трех обывателей по одному, а главное – глаз в деревнях, где, того и гляди, подхватится пламя. И не жалеть, не скупиться на агентуру. В Германии, во Франции сыскной механизм очень хорош? Ну что же, Петр Великий пример: гонял недорослей за границу, и нам не грех. Но прямым следствием увеличения штата всегда было, есть и будет увеличение репрессалий. Вот этого-то и надобно избежать. При строгом, неукоснительном досмотре – неспешно выпустить из российского котла излишек пара.

Лорис беседовал с редакторами петербургских газет и журналов: власть нуждается в подспорье общественных сил. Это было новостью, и это вселяло надежды.

Молодость бурлива, в университетах вечные истории? Стало быть, заменить министра просвещения: граф Толстой, признаться, чересчур груб, вот Сабуров – гуттаперчевый.

А Третье отделение? Господи, да одно только название мерзит даже людям благонадежным. Нет, Третьему отделению – названию – давно пора в архив, и надо убедить в том государя.

Посреди заседаний, обсуждений, распоряжений и указаний Михаил Тариэлович не забывал некое обстоятельство, которое ему действительно забывать не следовало.

Идею Верховной комиссии высказал цесаревич. И цесаревич прочил себя в диктаторы. Следовательно, на него, Лориса, хотя он и ни при чем, могли затаить гневливую обиду. Отец тоньше сына в прямом и переносном смысле. Но у последнего куда больше характера. Если, конечно, понимать под характером желание валить валом, не ведая сомнений… С одной стороны, задача: обрести благорасположение Александра Александровича, выказывая ему преданность и якобы дожидаясь именно от него, наследника, указаний. С другой стороны, задача: не вызвать ревнивого неудовольствия Александра Николаевича. Милютин прав: забравшись на вышку, лучше различаешь соотношение предметов. Все смертны, все под богом, а государь-то еще и под Исполнительным комитетом… И граф Лорис-Меликов не оставлял своим вниманием цесаревича. Вот и нынче хлыщеватый майор, ординарец Лориса, поскакал в Аничков дворец с записками начальника Верховной распорядительной комиссии:

Глава 13 В ВОСЕМЬ С ПОЛОВИНОЮ ВЕЧЕРА

Отставные офицеры в потертых сюртуках вспоминали Плевну, молодецкие штыковые и, вспоминаючи, уже изрядно насандалились. Бородатые студенты Академии художеств цедили пиво в компании со слушателями Медико-хирургической; будущие лекари стриглись ежиком и носили пенсне, хотя многие в нем и не нуждались. За другими столиками хлопали рюмку за рюмкой приказчики Гостиного двора – великие знатоки коммерции, галантные женишки толстоногих купецких дочек.

Ресторан при Пассаже был из числа «общедоступных», но не относился к заведениям «низшего разбора». Для Дениса был он хорош всегдашним своим многолюдством, наличием нескольких зальцев, кабинетиков, выходом на две улицы.

Денис дожидался Клеточникова.

«Ангел-хранитель» был тем человеком, из-за которого Волошин после московского взрыва ездил в Симферополь и Ялту, сводил знакомства с адвокатом, мировым судьей, канцеляристами. И вот именно он, Клеточников, согласился служить в Третьем отделении ради Михайлова, ради «Народной воли». Услуги неоценимые, в практике революционной невиданные, но, сам не разобравшись отчего, Денис с первой встречи не проникся к Николаю Васильевичу особой приязнью. Правда, Денис пытался стать с ним на дружескую ногу, но как-то все неловко получалось, и оба заняли позицию строгих, чисто конспиративных отношений. Отношения эти, видимо, тяготили Клеточникова, и он однажды дал понять Волошину свою обиду на то, что его держат вдалеке от организации, ни во что не посвящают, ото всего как локтем оттирают…

Клеточников, щурясь, бочком пробирался между столиками. «Черт возьми, – дернулся Денис, – какая лимонная физиономия. Ну болен, ну чахотка, и, должно быть, действительно противно торчать в доме у Цепного моста, но, однако ж, эта постоянная тревога, пасмурность…»

Они поздоровались. У Клеточникова горячо влажнела рука. Он сел, снял очочки в серебряной оправе, глуховато покашлял.

– Вам нехорошо? – вежливо осведомился Волошин.

Клеточников закраснелся:

– Нет, спасибо, ничего-с.

Стали ужинать. Николай Васильевич ел нехотя, уши у него двигались, и это раздражало Дениса.

В прошлый раз Клеточников не обрадовал: сказал, что политический сыск в столице отныне будет вершить не только Кириллов, но и секретное отделение градоначальства, а стало быть, он, Клеточников, не всегда и не во всем сумеет упредить Исполнительный комитет. Потом Николай Васильевич сказал, что толком ничего еще не вызнал об «известном арестанте», ибо предписание о заточении в «нумер пятый» до сих пор, хоть и минуло семь лет, хранится в кабинете управляющего Третьим отделением, куда Николай Васильевич доступа не имеет.

Судьба «известного арестанта» не слишком-то занимала Дениса. Михайлов недоумевал: кто бы это мог быть? Сошлись на том, что в Алексеевской – не товарищ по «Народной воле». Припоминали, припоминали, ничего не припомнили.

Впрочем, нынче Клеточников не об этом узнике заговорил, но о другом, и Денис, услышав «Гольденберг», тотчас навострил уши.

(Гришу видел Денис в домике «Сухорукова». Потом Гольденберг поехал в Одессу. И больше его не видели и видеть не могли, потому что Гришу дорогой арестовали, посадили в Одесский тюремный замок и начали следствие. Михайлов не делился с Волошиным своими опасениями, выдержит ли Гришка одиночное заключение и угрозу смертной казни, которая ему «полагалась» за убийство губернатора Кропоткина. Но Михайлов всегда спрашивал, не сообщил ли Клеточников чего-нибудь про Гольденберга.)

– Утром мне было велено, – говорил Николай Васильевич, – перебелить экстракты его показаний. Перебелял трижды – для государя, для Лориса и для наследника. Вот-с и запомнил почти слово в слово.

– Да-да, слушаю, Николай Васильевич.

– Делом его занялся прокурор Добржинский, – продолжал Клеточников с какой-то особенной раздумчивостью. – Вам это звук пустой, а у нас он известен безмерной хитростью и – как бы это? – и отсутствием даже намека на юридическую порядочность.

Волошин нетерпеливо пошевелился.

– Пожалуйста, но торопитесь, – сухо заметил Клеточников. – Я хотел бы… Мотивы Гольденберга…

– Какие мотивы?

Клеточников закашлялся, брызгая слюной.

– Выдает? – прошептал Волошин.

– Мне… мне не хотелось бы так. Но, к сожалению, называет имена.

– Какие? Кого?

– Пожалуйста, не торопитесь, – отчужденно повторил Клеточников и опустил глаза. – Понять его надо, вот что. Понять, а потом судить. Вот они там, жандармы… они не хотят понимать, да им и нет нужды, а нам надо. Они все его рассуждения, мотивы то есть, к черту… Так вот. Вы уж слушайте, пожалуйста. В одиночном заключении жизнь, говорят, останавливается, нет больше волнений текущей жизни, и человек сосредоточивается, размышляет.