Сладострастие бытия (сборник) - Дрюон Морис (версия книг .txt) 📗
Гарани услышал, как она произнесла:
– Скажи мне, что ты – Микеланджело… я хочу услышать это, хочу… Крикни мне в лицо, что ты – Микеланджело…
Вскоре она испустила вопль негодования, возмущенно выпрямила спину, что-то попросила, выругалась и наконец зло рассмеялась.
– До чего же ты глуп, – сказала она. – Так ты обиделся? Из-за этого?.. Да, ты очень глуп для меня… Впрочем, Эдуардо всегда говорил, что все скульпторы – идиоты.
Она встала, взяла в темноте свою одежду из кружев и прикрылась ею.
– Мы с тобой только зря потеряли время, – добавила она при этом.
Она включила лампу, стоявшую на прикроватной тумбочке, и ничуть не удивилась, увидев сидящего в кресле Гарани. Взяв из положенной им на стол пачки сигарету, закурила. Поскольку она молчала, Гарани прошептал:
– Тиберио Борелли.
Она на это никак не отреагировала.
Тогда он повторил:
– Тиберио Борелли.
– О, прошу тебя, Рикардо, не надо этой смехотворной ревности. Все об этом говорят? Но ведь всегда, только какой-нибудь художник берется писать мой портрет, все начинают утверждать, что я с ним сплю. Уверяю тебя: никогда я не была любовницей Тиберио. Мы с ним большие друзья, вот и все. Кстати, та статуя, которую он начал лепить с меня, не очень удачна. Не думаю, чтобы он ее когда-нибудь закончил.
Выйдя из ее комнаты, Гарани увидел в коридоре беззвучно плакавшую Кармелу.
– Никогда она так со мной не обращалась. Никогда она не выгоняла меня, – сказала девушка.
– Но ты же знаешь, что выгнала она вовсе не тебя. Она ведь принимает одних людей за других.
– Да, знаю. Но ни разу до этого она не выгоняла меня! А вот вас она оставила…
Она чувствовала себя преданной, ограбленной и была уверена в том, что сама навлекла на себя это несчастье, сведя двух единственно дорогих ей людей. Но не посмела высказать вслух все те мысли, которые в течение часа роились у нее в голове.
– Ты совершенно напрасно изводишь себя, – сказал он, не догадываясь о причинах ее горя.
И подумал, что ему следовало решить по совести – стоит ли сообщать администрации отеля о том, что Санциани необходимо отправить в больницу или в психлечебницу. «А не то случится что-нибудь серьезное».
Воздух сотрясли первые раскаты начинавшейся грозы.
И Гарани подумал о том, что могло сейчас происходить в пятьдесят седьмом номере.
Глава IV
На следующий день в девять часов утра, когда Кармела пришла, как обычно, чтобы поднять шторы, Санциани с нетерпением ожидала ее, стоя посреди комнаты, опершись на зонтик от солнца. Окна в комнате были уже открыты.
– Я хотела бы увидеться с архиепископом, – сказала она, едва девушка переступила порог комнаты.
– Хорошо, синьора, – сухо ответила Кармела и вышла.
Вчера вечером Гарани сказал ей: «Когда будет что-нибудь интересное, позови меня». И она подумала было позвать его сейчас, несмотря на столь ранний час, но потом решила не делать этого.
Она была все еще в обиде на него и графиню за вчерашнее. «Я его позову, а потом они снова выставят меня за дверь. Они со мной так обращаются потому, что я бедная прислуга. И они презирают меня. Вот графиня – не бедная. У нее нет денег, но это совсем другое дело. Когда у таких людей нет денег, они их или занимают, или сходят с ума… Однако она довольна тем, что я к ней прихожу, когда у нее нет другого слушателя… А доктор Гарани никогда не обратит на меня внимания».
Она придумывала все новые и новые причины для того, чтобы найти оправдание своей двойной ревности, и одновременно жаждала мщения. Архиепископ ей нужен. Это вполне могло быть «чем-нибудь интересным». Ну так вот: не будет ей Гарани, не будет никакого архиепископа! В то же самое время она решила, что и сама не станет выслушивать Санциани и на все вопросы отвечать, что у нее много работы.
Через некоторое время Кармела вернулась в комнату графини с подносом, на котором стоял завтрак. Поднос она поставила на стол.
– Монсиньор… – произнесла Санциани.
Она присела перед Кармелой, взяла ее руку и хотела было поднести ее к губам.
Кармела почувствовала, как по спине ее пробежали мурашки.
– Я – графиня Санциани… Я великая грешница… – сказала Лукреция, садясь на стул. – Монсиньор, вы верите в чудо? Да, вам положено верить… профессия такая, я понимаю…
Голос ее звучал серьезно и слегка дрожал. Во взгляде же было еще больше безумия, чем обычно.
– Успокойтесь, монсиньор, никаких видений не было. Однако же только что в вашем соборе со мной произошло нечто такое, от чего я до сих пор не могу оправиться. Любуясь изображенной на полу собора дельфийской сивиллой, я вдруг услышала собственный голос, хотя я рта не раскрывала. Мой собственный голос произнес над моей головой: «Я умру на этой неделе». Если бы я услышала: «Ты умрешь», я могла бы этим возгордиться… Но это был мой голос, и я говорила самой себе: «Я». Как вы полагаете, не было ли это предостережением свыше? Да, конечно, никому не дано предвидеть… Признаюсь, что когда я это услышала, то чуть было не упала в обморок. И теперь пришла к вам искать успокоения. Полагаю, мне следует подумать об отдохновении моей души и моего тела… А поскольку это предупреждение было сделано мне именно в этой церкви, то я хочу, чтобы именно здесь меня и похоронили… Не могли бы вы, монсиньор, исповедовать меня?
Сердце Кармелы учащенно забилось. Она не смела ни шевелиться, ни говорить. «Что же делать?» – спрашивала она себя.
В этот момент в коридоре послышался звонок вызова горничной, и Кармеле пришлось выйти из комнаты.
– Прошу вас, монсиньор, – сказала Санциани.
Относя на глажку черный костюм киноактрисы, слегка пострадавшей во время ночной вылазки, Кармела, позабыв о своем недавнем решении, думала только о том, как бы поскорее вернуться в номер Санциани. Но в то же самое время она испытывала страх, поскольку в этот раз у нее было такое чувство, словно она была близка к совершению святотатства. Несомненно, ее ждала кара за то, что она осмелилась притвориться «монсиньором» и позволила графине поцеловать ее колечко. Этими вещами не шутят, это может плохо кончиться… Она вспомнила увиденного ею в детстве кардинала, перед которым несли факелы, а позади шли лакеи в коротких штанишках и несли его мантию. И как этот кардинал вошел в один из дворцов на Трастевере. И как потом целую неделю детишки с их улицы, достав откуда-то подсвечник и старую штору, играли в кардинала. А Кармела получила за это от матери пощечину. И больше никакой беды не случилось. Но ведь исповедь – это совсем другое дело. Не позвать ли настоящего священника? В голове девушки все перемешалось.
«Она мне уже говорила, что у нее зарезервирована могила в каком-то соборе. Надо узнать, так ли это на самом деле. И потом, в тот день, когда она умрет, я смогу объявить всем: «У графини есть место для могилы в церкви». Я пойду первая позади гроба. Состоится грандиозная церемония, будет зажжено много свечей… я продам сари, если будет нужно… Что же это такое – дельфийская сивилла? Доктор Гарани наверняка сможет мне на это ответить…»
Снова ее вызвали звонком. Она начала проклинать свою работу, сразу же возненавидела киноактрису, американку, всех клиентов. Если бы только удалось продать акции! «Конголезские рудники»… Она мечтала о миллионах. Графиня снова стала бы богатой, поселилась бы в шикарном доме и взяла Кармелу к себе на службу одновременно в качестве горничной и компаньонки. Но узнал ли Гарани что-нибудь об этих акциях? Сдержал ли свое обещание? Он что же, не понимает, как это срочно?
Не имея больше сил сдерживать свое нетерпение, она пришла к нему и сказала:
– Она сейчас исповедуется архиепископу. Вы должны пойти к ней, доктор. Я не смогу все понять… Вы ведь просили позвать вас…
Он в этот момент что-то печатал на машинке.
– Да, хорошо. Я сейчас же приду, – весело ответил он.
«Какую же я совершил глупость! – подумал он, когда девушка вышла. – Какой черт тянул меня за язык? Теперь девчонка будет прибегать за мной каждую секунду…»
