Блокада. Книга 4 - Чаковский Александр Борисович (книги онлайн бесплатно txt) 📗
В один из этих дней я отправилась к Федору Васильевичу Валицкому.
Еще в сентябре я потеряла с ним связь. В городе выключили все квартирные телефоны, и мне не удалось предупредить Федора Васильевича, что в очередную субботу не сумею, как обычно, навестить его. А когда через несколько дней, отпросившись после дежурства у начальника госпиталя, приехала на Мойку, то Федора Васильевича дома не застала. Долго звонила и стучала в дверь, а потом пошла к дворнику, который сказал мне, что Валицкий два-три дня назад куда-то уехал, предупредив, что отправляется на спецзадание. Я не знала, что и подумать: какое «спецзадание» мог получить Федор Васильевич в его возрасте?
Вернулась в госпиталь и, если говорить честно, на какое-то время забыла о Федоре Васильевиче. Работать приходилось сутками. Раненые поступали беспрерывно — с разных участков фронта и прямо с ленинградских улиц — после бомбежек и обстрелов. Я до того измоталась, что у меня почти постоянно кружилась голова, а перед глазами часто плыли круги.
Когда я в очередной раз сдала кровь, наш хирург Андрей Петрович Волков вдруг сказал:
— Сутки отдыха. Все. Выполняй приказ.
Я было отправилась в свою каморку спать, но, уже сев на кровать, вдруг подумала о том, что очень давно не видела Федора Васильевича и не знаю, что с ним. Вернулся ли он со «спецзадания», здоров ли?
За своих родных я была более или менее спокойна. Отец перешел на казарменное положение, а мама перебралась к соседям, жившим в нашем же подъезде, но двумя этажами выше, — мы были с ними очень дружны. Я несколько раз заезжала туда и знала, что о маме заботятся. А вот Федор Васильевич…
Я решила снова поехать на Мойку.
С тех пор как я впервые пришла к Валицкому, он стал дорогим и близким мне человеком. Федор Васильевич тоже привязался ко мне. Каждый раз, когда я собиралась обратно в госпиталь, он отпускал меня с грустью и сожалением.
Но, может быть, дело было не во мне и не в его одиночестве? Может быть, видя меня, он думал о сыне? Может быть, и я ходила к Федору Васильевичу не из-за него самого?
Я спрашивала себя: зачем все это, к чему? Разве я не решила твердо, бесповоротно, что никогда не увижусь с Толей?.. Все в душе моей слилось воедино: воспоминания, отвращение к себе… Я не в силах была даже представить, как смогу встретиться с Толей. Нет, этого не будет! И пусть он думает, что хочет. Пусть считает, что я не люблю его больше, что предпочла другого, хотя бы Алешу Звягинцева.
Но порвать с его отцом, отрубить последнюю нить, связывающую меня с Толей, я не могла.
И вот теперь, когда мы со дня на день ждали сообщения о прорыве блокады, мне вдруг ужасно захотелось увидеть Федора Васильевича, убедиться в том, что он здоров, поделиться с ним радостными надеждами.
Было часов пять или шесть вечера, когда я вышла из госпиталя. По дороге к трамвайной остановке увидела, что несколько домов, которые еще неделю назад были целы, сейчас разрушены. Подошел трамвай — мрачный, темный и полупустой. Кондукторша, совсем молодая девушка в брезентовой куртке, взяла у меня монетку и оторвала билет. Я обратила внимание на ее худые, костлявые, старушечьи пальцы и пожалела, что не отложила Федору Васильевичу чего-нибудь из своего пайка.
Но главное — застать его дома, увидеть его!
Мне повезло. Я не только застала Федора Васильевича дома… Едва я успела снять пальто, как он протянул мне письмо от Анатолия!..
И вот сижу в кресле в кабинете Федора Васильевича и читаю:
«Веруня, дорогая моя! Хотелось бы сказать тебе так много… Но мне не до длинных писем — здесь, на передовой, когда каждую минуту подвергаешься смертельной опасности, начав письмо, не знаешь, суждено ли его закончить…
Отец писал мне, что ты была у него и, следовательно, знаешь обо всем, что произошло со мной после той страшной ночи. Наверное, он рассказывал тебе и о том, что, оказавшись в Ленинграде, я пытался разыскать тебя, но тщетно: в то время ты еще не вернулась…
Я не имею права писать, на каком участке фронта нахожусь, поэтому единственное, что могу сказать тебе, — это что я защищаю великий город Ленина.
Люблю тебя по-прежнему.
Федор Васильевич отдал мне письмо нераспечатанным и сказал, что оно было вложено в общий конверт вместе с письмом к нему.
Я перечитала Толины строки дважды, а когда опустила листок на колени, то увидела, что старик смотрит на меня напряженно-выжидающе. И, не раздумывая, протянула ему письмо.
Когда он жадно начал читать, я подумала, что, может быть, давать письмо ему не стоило. Не потому, что там были строки, предназначенные мне одной, а потому, что отцу Толя, наверное, не написал, что подвергается смертельной опасности.
А потом… потом я заснула. Помню, Федор Васильевич рассказывал мне, что эти недели работал на Кировском, налаживал что-то, связанное с водоснабжением, что сейчас рисует какие-то плакаты. И, наверное, говорил что-то еще, но я уже не слышала. Страшная усталость взяла верх, и я заснула тут же, сидя в кресле.
Федор Васильевич тронул меня за плечо. Я вскочила, не в состоянии сообразить, долго ли спала.
— Верочка, — тихо сказал он, — вы ведь получили отпуск на сутки. Идемте, я провожу вас в спальню.
— Нет, нет, что вы! — воскликнула я. — Давно я заснула?
— Две минуты назад.
— Я должна идти, Федор Васильевич!
— Нет, — твердо и в то же время как-то просяще произнес он. — Вы сами сказали, что должны быть в своем госпитале только завтра вечером. Вы будете спать в нашей спальне, а я устроюсь здесь, на диване. Представляю себе, в каких условиях вы там живете! А здесь вы сможете поспать в постели моей жены, на чистых простынях, в тишине… если, конечно, не будет обстрела.
— Нет, спасибо, нет! — все еще не соглашалась я, но чувствовала, что к ногам моим точно привязали гири. Я снова опустилась в кресло.
А Федор Васильевич, наверное, решил, что мое «нет» относится к словам о постели жены, потому что тотчас поспешно сказал:
— Может, вам будет удобнее в комнате Толи? Да, да, конечно, — повторил он, радуясь, что ему пришла в голову эта мысль. — Вы будете спать в комнате Толи. И больше я ничего не хочу слушать!
Он помог мне подняться с кресла и, слегка подталкивая, повел по коридору, потом открыл какую-то дверь и, включив свет, сказал: «Вот здесь жил Толя…»
Несколько мгновений я, стоя в дверях, оглядывала комнату. Бросилась в глаза аккуратно застеленная кровать. Угол одеяла в белом пододеяльнике был откинут, на большой подушке лежала маленькая «думка» в голубой с кружевными оборками наволочке.
Заметив мой взгляд, Федор Васильевич тихо проговорил:
— Мать перед отъездом приготовила. На случай, если он вернется. Чтобы сразу мог лечь спать. Она всегда сама стелила ему на ночь…
Голос его дрогнул. Но он взял себя в руки.
Потоптался на месте и виновато сказал:
— К сожалению, не могу предложить вам принять ванну. Нет дров, чтобы затопить колонку. Устраивайтесь. Я сейчас принесу вам халат.
И вышел из комнаты.
«Зачем, зачем я осталась? — подумала я. — Ведь я нужна там, в госпитале!..»
Но глаза мои слипались…
«Побуду до утра, — сказала я себе, — прилягу не раздеваясь, потом первым трамваем уеду».
Вернулся Федор Васильевич с длинным стеганым розовым халатом в руках.
— Вот, — сказал он, — это любимый халат Маши… Марии Антоновны, — строго поправился он, точно осуждая себя за сентиментальность. — А теперь спать. Ложитесь и спите!
Направился к двери, но остановился и, обернувшись, проговорил:
— Вера, вы слышали, ходят слухи, что блокада со дня на день будет прорвана?.. Я вдруг подумал… Ведь вы работаете в госпитале. Туда поступают раненые с фронта… словом, может быть, у вас есть более точные сведения?..
— Идут ожесточенные бои, — ответила я.
Я сказала то, что не раз повторялось у нас в госпитале на политинформациях, — те самые слова, которыми нам приказано было отвечать на расспросы о положении на фронте, не называя ни мест боев, ни номеров частей, известных нам от раненых.
