Евпраксия - Загребельный Павел Архипович (лучшие бесплатные книги .TXT) 📗
А Григорий спешил в Аугсбург, чтобы вместе с германскими князьями окончательно уничтожить власть Генриха. Его сопровождала Матильда Тосканская; это она, узнав о неожиданном появлении короля в Италии, спрятала папу в своем неприступном замке Каносса. Григорий еще не знал, зачем пришел Генрих, – за прощением или для расплаты. Его успокоило появление германских епископов и мирян, отлученных от церкви. Многие из них попали в горных клузах в руки воинов Вельфа Баварского, но кое-кто все же пробрался в Италию, они нашли папу в Каноссе и униженно, босые, во власяницах просили там пред ним о прощении. Папа объявил им: кто искренне кается и оплакивает свои грехи, тем в милосердии не может быть отказа, но, однако, столь длительное непослушание и столь глубоко укоренившаяся духовная испорченность уничтожаются огнем весьма длительного покаяния. И потому, ежели они вправду покаялись, то обязаны с готовностью вынести очистительный огонь церковного наказания, сей суровый огонь он приложит для исцеления их язв, дабы легкость прощения не умалила в их глазах тяжести преступлений против апостольского престола.
После чего отлученные епископы были рассажены по отдельным кельям, им запретили говорить друг с другом, разрешались мизерные порции воды и пищи по вечерам. На мирян наложена была епитимья в соответствии с возрастом и силами каждого. Через несколько дней папа вызвал всех к себе, снял с них церковное отлучение, повелев избегать отношений с Генрихом, пока и тот не покается, но всем дозволено было разговаривать с Генрихом с целью склонить его к покаянию.
Король начал с вежливого приглашения Матильде Тосканской. Он ненавидел эту женщину, еще не видя ее, когда же увидел, – возненавидел до конца дней своих. Невысокая чернявая бабенка, вся увешана драгоценностями; разговаривала странно прищелкивая и захлебываясь: заглатывала в себя воздух так учащенно и сильно, будто намеревалась заглотнуть и тебя, и Генрих, как бы ни был унижен и как бы ни зависел от Матильды, с отвращением подумал, что уж этой напоминающей маленькую собачонку коротконожке дать заглотать себя он не в силах. Его спасло только то, что Матильда страшно обрадовалась своей значительности и сама вызвалась быть посредницей между двумя могущественнейшими мужами Европы. Генрих послал с нею к папе тещу с сыном, маркграфа Эццо, отца враждебного ему Вельфа Баварского, и аббата Клюнийского, все эти особы должны были передать святому отцу просьбу короля освободить его от церковного отлучения и к тому же не верить германским князьям, возводящим на него обвинения больше из зависти, чем из жажды справедливости.
Папа сказал, что без обвинителей дело рассматривать негоже, поэтому лучше королю в назначенное время, на сретение богородицы, явиться в Аугсбург, и там он, Григорий, после рассмотрения аргументов обеих сторон, без ненависти и предубеждения, отделив правое от не правого, согласно церковным законам вынесет свой беспристрастный приговор.
Послы напоминали, что исполняется годовщина отлучения: "Король превыше всего на свете ценит мнение папы и уверен, что папа – неумолимый преследователь кривды и неподкупный защитник правды, а вскоре настанет год его отлучения, имперские же князья только того и ждут, чтобы в случае, если он не будет освобожден от отлучения до того срока, объявить его, как водится по имперским законам, недостойным королевского сана и в дальнейшем не принимать от него никаких оправданий".
Папа долго не уступал. Затем сказал: "Если он в самом деле раскаивается в своих проступках, пусть, в доказательство искренности своего раскаяния, передаст нам корону и все другие королевские инсигнии, пусть объявит сам себя недостойным королевского сана".
Посланцы опять запросили справедливости, умоляли не ломать до конца тростинку надломленную, и папа наконец дозволил Генриху явиться в Каноссу, дабы принести искреннее раскаяние.
25 января года 1077 (Евпраксии тогда исполнилось шесть лет) король прибыл в Каноссу. Замок был окружен тройными стенами. Генриха впустили за вторую стену, свита его осталась перед первой. Сняв все королевские украшения, без пышности, простоволосый, босой, стоял он меж стенами на морозе и, ожидая приговора папы, постился с утра до вечера, стоял без сна, недвижно, закоченело, будто умер. Так длилось три дня. И лишь на четвертый день его допустили к папе. После продолжительной беседы, в которой Генрих принял все позорные условия, ему продиктованные, папа снял с него отлучение.
Покорился ли, когда стоял во дворе Каноссы, под снегом, на морозе?
Объединился ли невольно со своим врагом, почувствовав себя ниже папы, подданным его навсегда? О, нет!
Генрих продолжал бороться с папой. Взял себе союзником простой люд, крестьян. Почему? Они требовали немногого. Ни личной свободы, ибо навеки прикованы к земле, ни лучшей жизни, ибо так мало видели света.
Чем же закончилась почти десятилетняя ожесточенная борьба между папой и императором? Григорий, изгнанный Генрихом из Рима, умер среди норманнов и сарацинов Гискара со словами: "Я любил правду, ненавидел не правду, потому умираю в изгнании". А когда сидел на апостольском престоле, восклицал! "Будь проклят, кто меч свой держит подальше от крови!"
Как часто судьба мира зависит от того, кто кого победит…
Рассказ длился многие дни, рассказ требовал уединенности, которую императору, казалось бы, располагающему неделимой властью над всем и всеми, с каждым разом трудней было отстаивать: ему постоянно надоедали – если не с делами, с которыми ом направлял к Заубушу, так с проявлениями покорности и преданности, а это уже тот случай, когда бессильным становится даже всесильный. Известно также, что человеку всегда трудно дается как раз то, что ему наиболее нужно…
Врагов Генрих не боялся никогда. Густую траву легче косить. Чем больше врагов, тем лучше для настоящего воина. Безотрадно, когда не знаешь, с кем бороться, что одолевать. Императору хотелось уединяться с русской княжной, а окружающий мир будто поклялся во что бы то ни стало мешать ему в этом, и что оказалось для Генриха больнее всего, – Евпраксия охотнее шла навстречу не его желаниям, а подспудным силам, что препятствовали им. Вначале Евпраксия вроде бы сама рвалась к императору, ей, молодой и заносчивой, очень льстило внимание, которым Генрих одаривал девушку, ранее забытую всеми, заброшенную на чужбину; но потом эта девушка все чаще и чаще стала выказывать чисто женский нрав, непоследовательность и, откровенно сказать, неблагодарность.
Молодость всегда неблагодарна; когда же она встречается со зрелостью, что нарушает ее беззаботность картинами несчастий, переживаний, мытарств и желает от нее, если и не сочувствия, то хотя бы простого внимания к себе, тогда эта молодость становится почти жестокой, она ничего подобного и знать не хочет; сама не имея прошлого, не верит в его существование у других, ей трудно сосредоточиться на нынешнем, ведь для этого неминуемо нужно возвращаться опять же к прошлому – давнему или недавнему; молодость интересуется лишь грядущим, лишь тем, что станет с нею самой, ее жизнь впереди, она не начинала еще жить, она считает, что все принадлежит только ей.
Правда, можно посмотреть на дело и по-другому, приписав молодости порядочность и благородство. И когда Евпраксия слышала рассказы Генриха о его жизни, тяжелой, полной превратностей, борьбы и постоянного невероятного напряжения, когда словно воедино увидела эту жизнь и сопоставила ее со своей собственной, еще как бы не начатой, легкой, лишенной забот, омраченной лишь мелкими досадами да потерей родной земли, потерей, кстати, почти добровольной, ведь у Евпраксии спрашивали согласия пойти замуж за маркграфа Генриха, и она такое согласие дала дважды: в Киеве и в Саксонии, – так вот, когда она, слушая Генриха, размышляла о возможности сопоставить свою жизнь с его жизнью, то честно признавалась, что сопоставлять тут нечего. Сочувствовать ему? Но откуда же у нее на то право и сила? Жалеть? Но, видно, должна его пожалеть некая могущественная женщина с такими же необычайными переживаниями в жизни, какие были у него.
