Звезды смотрят вниз - Кронин Арчибальд Джозеф (книги бесплатно без регистрации полные TXT) 📗
В ней-то, в этой страсти, и крылась разгадка души Барраса, самая сущность его «я». Он был крепко привязан ко всему, что составляло его собственность, к своим копям, дому, картинам, имуществу, ко всему, что принадлежало ему. Отсюда ненависть ко всякого рода мотовству, бледным отражением которой была выработавшаяся у тётушки Кэрри бережливость, её «неспособность что-нибудь выбросить». Тётушка часто обнаруживала эту черту к полному удовольствию Барраса. Он и сам никогда ничего не выбрасывал. Газеты и бумаги всякого рода, старые квитанции и договоры, — все он аккуратно складывал в пачки, надписывал их и запирал в свой письменный стол. Это надписывание и складывание в ящик превратилось чуть не в священный ритуал. Он придавал ему какой-то высший смысл. Между этим занятием и его любовью к Генделю существовала некая гармония. Здесь был тот же внушительный размах и глубина и что-то вроде религии, недоступной чужому пониманию. А между тем источником её была просто скупость. Ибо больше всего душу Барраса снедала тайная страсть к деньгам. Он искусно скрывал её от всех и даже от себя самого. Но он обожал деньги. Он держался за них крепко, тешился ими, этим сверкающим олицетворением своего богатства, своей реальной ценности в мире.
Хильда перестала играть. Наконец-то покончено с Генделем, с этой «Музыкой на воде»! Обычно она, окончив, укладывала ноты обратно на табурет у рояля и сразу уходила к себе наверх. Но сегодня Хильда, по-видимому, хотела угодить отцу. Не отводя глаз от клавиатуры, она спросила:
— Может быть, сыграть тебе «Largo», папа?
То была его любимая вещь, пьеса, которая производила на него большее впечатление, чем все остальные, Хильду же доводила чуть не до истерики.
Сегодня она сыграла её медленно, звучно. Наступила тишина. Не отнимая руки от лба, отец сказал:
— Спасибо, Хильда.
Она поднялась и стояла по другую сторону стола. Лицо её было угрюмо, как всегда, но внутренне она трепетала. Она промолвила:
— Папа!
— Что, Хильда?
Хильда тяжело перевела дух. Много недель собиралась она с силами для этого разговора.
— Мне почти двадцать лет, папа. Вот уже скоро три года, как я окончила школу и вернулась домой. И всё это время я здесь ничего не делаю. Мне надоело бездельничать. Мне хочется для разнообразия чем-нибудь заняться. Я хочу, чтобы ты позволил мне уехать отсюда и работать.
Он опустил руку, которой заслонял глаза, и смерил дочь любопытным взглядом. Затем повторил:
— Работать?!
— Да, работать! — сказала она стремительно. — Позволь мне учиться чему-нибудь или найти какую-нибудь службу!
— Службу! — Всё тот же тон холодного удивления. — Какую службу?
— Да любую. Ну, хотя бы быть твоим секретарём. Или сестрой милосердия. Или отпусти меня на медицинский факультет. Этого мне больше всего хочется.
Он снова с мягкой иронией посмотрел на неё.
— А как же будет, когда ты выйдешь замуж?
— Никогда я замуж не выйду! — вскипела Хильда. — Мне и думать об этом тошно. Я слишком безобразна, чтобы когда-нибудь выйти замуж.
Холодное выражение скользнуло по лицу Барраса, но тон его не изменился. Он сказал:
— Ты начиталась газет, Хильда!
Его догадливость вызвала краску на бледном лице Хильды. Это была правда. Она прочла утреннюю газету. Накануне на Даунинг-стрит суфражистки устроили дебош во время заседания парламента, и произошли скандалы при попытках некоторых из них ворваться в Палату общин. Это послужило Хильде толчком к окончательному решению.
— «Была сделана попытка ворваться… — процитировал Баррас, словно припоминая, — ворваться в здание Палаты общин».
Он сказал это так, как говорят о последней степени безумия.
Хильда бешено закусила губы. Повторила:
— Папа, позволь мне уехать и изучать медицину. Я хочу быть врачом.
— Нет, Хильда.
— Отпусти! — В её голосе звучала почти откровенная мольба.
Он ничего не ответил.
Наступило молчание. Лицо Хильды побелело как мел. Баррас с рассеянным интересом созерцал потолок. Это продолжалось с минуту, затем Хильда без всякого мелодраматизма повернулась и вышла из комнаты.
Баррас, казалось, не заметил ухода дочери. Хильда нарушила неприкосновенную традицию. И он закрыл свою душу для Хильды.
Просидев неподвижно с полчаса, он встал, заботливо выключил газ и пошёл в свой кабинет. В субботние вечера после игры Хильды он всегда уходил к себе в кабинет. Это была большая, комфортабельно обставленная комната, с толстым ковром на полу, массивным письменным столом, тёмно-красными портьерами, закрывавшими окна, и несколькими фотографиями рудника на стенах. Баррас сел за свой стол, достал связку ключей, долго, с кропотливым усердием выбирал нужный ему ключ и, наконец, отпер средний верхний ящик стола. Оттуда вынул три обыкновенные счётные книги в красных переплётах и привычным жестом начал их перелистывать. Первая представляла собой перечень его вкладов, который он сам написал своим аккуратным почерком. Он рассеянно просматривал книгу, и довольная, несколько двусмысленная усмешка скользила по его губам. Он взял перо и, не обмакивая его в чернильницу, осторожно водил им по рядам цифр. Но вдруг остановился и глубоко задумался, мысленно решая продать привилегированные акции Объединённых копей. В последнее время они стояли очень высоко, но он имел неблагоприятные конфиденциальные сведения относительно доходности предприятия: да, акции надо будет продать. Он опять слабо усмехнулся, отмечая мысленно свой безошибочный инстинкт дельца, свою коммерческую жилку. Он никогда не делает промахов. Да и с какой стати? Каждая из ценных бумаг, записанных в этой книге, была твердопроцентной, надёжной, имела солидное обеспечение. Он снова сделал беглый подсчёт. Результат привёл его в хорошее настроение.
Потом он занялся второй книгой. Она содержала перечень его домов в Слискэйле и окрестностях. На Террасах большинство домов были собственностью Барраса (он не мог помириться с тем, что мясник Ремедж владел половиной Балаклавской улицы), а в Тайнкасле ему принадлежали целые кварталы домов, в которых комнаты сдавались понедельно. Эти дома у реки, где квартирную плату еженедельно собирал специальный сборщик, давали колоссальный доход. Ричарду Баррасу не приходилось жалеть о скупке этих домов. Идея принадлежала ему, но всем делом ведал Бэннерман, его поверенный, на скромность и благоразумие которого можно было положиться. Баррас записал для памяти, что надо поговорить с Бэннерманом относительно расходов.
И, наконец, с чувством облегчения, любовно придвинул к себе третью книгу. Это был перечень его картин с указанием сумм, уплаченных за них. Он благодушно просматривал цифры. Ему было приятно, что на картины истрачено двадцать тысяч фунтов, целое состояние. Что же, это тоже было выгодным помещением капитала, — картины все тут, на стенах его дома, они будут цениться все выше, станут редкостью, как полотна Тициана и Рембрандта… Впрочем, он больше покупать не будет. Нет, отдал дань искусству — и хватит.
Он взглянул на часы, прищёлкнул языком, увидев, что так поздно. Бережно спрятал книги, запер на ключ ящик и пошёл к себе в спальню. Там он опять вынул часы и завёл их. Налил себе воды из графина, стоявшего на столике у постели, и начал раздеваться. В спокойных движениях его большого, сильного тела была какая-то сосредоточенность, неизменность. Движения эти были равномерны, систематичны. Они не допускали возможности других движений. В каждом движении сказывался обдуманный эгоизм. Сильные белые руки имели как бы свой собственный немой язык. Они как бы приговаривали: «Вот так… так… лучше всего сделать это таким образом… для меня так лучше всего… может быть, это делается и другим способом… но мне удобнее всего так… Мне…» В полумраке спальни символический язык этих рук таил в себе какую-то странную угрозу.
Наконец, Баррас окончил приготовления ко сну. Накинул тёмно-красный халат. С минуту стоял, поглаживая пальцами подбородок. Потом неторопливо зашагал по коридору.
