Гарольд, последний король Англосаксонский - Бульвер-Литтон Эдвард Джордж (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений TXT) 📗
– Она не властна над своими слезами, как не властна и над улыбкою, – ответила торжественно Хильда, – слезы ее текут из родника твоей скорби, а улыбка ее – луч твоей радости. Знай, Гарольд, что Эдит – твоя земная фюльгия; твоя судьба неразрывна с ее судьбой и не отторгнется душа от души, к судьбе которой Скульда приковала ее судьбу, как не отторгнется человек от собственной тени.
Гарольд не отвечал, но походка его, обыкновенно медленная, стала вдвое быстрее, и он на этот раз желал искренне верить предсказанию Хильды по поводу Эдит.
ГЛАВА 5
Когда Хильда вошла под кров своего дома, многочисленные посетители, привыкшие пользоваться ее хлебосольством, собирались отправиться в отведенные для них комнаты.
Англичане отличались от нормандских графов полнейшим бескорыстием своего гостеприимства и смотрели на гостей как на почетную дружину. Они были готовы принять радушно каждого. Дома людей богатых были с утра до ночи полны гостей.
Когда Гарольд проходил вместе с Хильдой через обширный атриум, толпа гостей узнала его и встретила шумными восклицаниями. В этом шумном восторге не приняли участия только три жреца из соседнего храма, смотревшие сквозь пальцы на гадания Хильды из чувства благодарности за ее приношения.
– Это отродье той нечестивой семьи! – шепнул один из них увидев Гарольда.
– Да, надменные сыновья Годвина ужасные безбожники! – сказал гневно другой.
Все три жреца вздохнули и проводили Хильду и ее молодого и красивого гостя неприязненным взглядом.
Две массивные красивые лампы освещали комнату Хильды. Девушки, как и прежде, работали над тканью. Хильда остановилась и строго взглянула на их прилежный труд.
– До сих пор изготовлено не больше как три четверти! – заметила она. – Работайте проворнее и тките поплотнее!
Гарольд, не обращая внимания на девушек, тревожно озирался, пока Эдит не выскочила к нему с радостным криком.
Гарольд затаил дыхание от восторга: та девочка, которую он любил с колыбели, превратилась в женщину. С того времени как он видел ее в последний раз, она созрела так, как созревает плод под животворным солнцем; щеки ее горели пылающим румянцем; она была, прелестна как райское видение!
Гарольд подошел к ней и протянул ей руку; первый раз в жизни они не обменялись обычным поцелуем.
– Ты уже не ребенок, – произнес он невольно, – но прошу тебя сохранить прежнюю привязанность – остаток своей детской любви – ко мне.
Девушка улыбнулась с невыразимой нежностью.
Им недолго пришлось поговорить друг с другом. Гарольда скоро позвали в комнату, наскоро приготовленную для него. Хильда повела его сама по крутой лестнице к светлице, очевидно, надстроенной над римскими палатами каким-нибудь саксом. Сама лестница доказывала предусмотрительность людей, привыкших спать, опасаясь врага: в комнате был устроен подъем, с помощью которого лестницу можно было втащить наверх, оставляя на ее месте темный и глубокий провал, доходивший до самого основания дома. Комната была, впрочем, отделана с роскошью того времени; кровать была покрыта дорогой резьбой; на стенах красовалось старинное оружие; небольшой круглый щит и дротик древних саксонцев, шлем без забрала и кривой нож или секс, от которого, по мнению археологов, саксы и заимствовали свое славное имя.
Эдит пошла за бабушкой и подала Гарольду на золотом подносе закуску и вино, настоянное на пряностях, а Хильда провела украдкой над постелью своим волшебным посохом, положив на подушку бледную руку.
– Прекрасная сестрица, – проговорил Гарольд, улыбаясь Эдит, – это, кажется, не саксонский обычай, а один из обычаев короля Эдуарда.
– Нет, – отозвалась Хильда, живо обернувшись к нему, – так чествовали всегда саксонского короля, когда он ночевал в доме своего подданного, пока датчане не ввели еще неприличные пиры, после которых подданный был не в силах подать, а король выпить кубок.
– Ты жестоко караешь гордость рода Годвина, воздавая его недостойному сыну просто царские почести... Но мне служит Эдит, и стоит ли завидовать королям?
Он взял дорогой кубок, но когда он поставил его подле себя на столик, то Хильды и Эдит уже не было в комнате. Он глубоко задумался.
– Зачем сказала Хильда, – рассуждал он, – что судьба Эдит связана с моей собственной, и я поверил этому? Разве Эдит может принадлежать мне?... Король просит ее настоятельно в жрицы... Свейн, случившееся с тобою, послужит мне уроком! А если я восстану и объявлю решительно: «Отдавайте богам только старость и горесть, а молодость и счастье – достояние общества!», что ответят жрецы? «Эдит не может быть твоей женою, Гарольд! Она тебе родня, хоть родство ваше дальнее! Она может быть или женой другого, если ты пожелаешь, или невестою Одина!» Вот что скажут жрецы, чтобы разлучить двух любящих.
Кроткое, спокойное лицо Гарольда омрачилось и приняло свирепое выражение, как лицо Вильгельма Нормандского. Тот, кто увидел бы графа в эту минуту гнева, узнал бы в нем сейчас же родного брата Свейна. Но Гарольд сумел справиться с этим чувством, приблизился к окну и стал смотреть на землю, озаренную бледным сиянием луны.
Длинные тени безмолвного леса ложились на просеки. Как привидения, стояли на холме серые колонны друидского капища, и возле него мрачно и неотчетливо виднелся кровавый жертвенник бога войны. Глаза Гарольда остановились на этой картине, и ему показалось, будто на могильном кургане, возле жертвенника, мерцал очень бледный фосфорический свет. Гарольд стал всматриваться пристальнее, и среди света ему явился человеческий образ чудовищного роста. Он был вооружен точно таким же оружием, какое висело на стенах этой комнаты, и опирался на громадную секиру. Свет озарил лицо его: оно было огромно, как у древних богов, и выражало мрачную, беспредельную скорбь. Гарольд протер глаза, и видение исчезло; остались одни серые высокие колонны и древний мрачный жертвенник. Граф презрительно засмеялся над собственной слабостью. Он улегся в постель, и луна озарила своим тихим сиянием его темную спальную. Он спал крепко и долго; лицо его дышало глубочайшим спокойствием, но не успела заря загореться на небе, как в нем произошла резкая перемена.
IV. ХРАМ И ЖЕРТВЕННИК
ГЛАВА 1
Мы оставим Гарольда, чтобы бросить беглый взгляд на судьбу того дома, в котором он стал достойным представителем после изгнания Свейна. Судьба Годвина недоступна понятиям человека без знания человеческой жизни. Хотя старое предание, принятое на веру новейшими историками, будто Годвин в дни юности пас лично свои стада, ни на чем не основано, и так как он, без сомнения, принадлежал к богатому и знатному роду, тем не менее он был обязан славой своей только собственным силам. Удивительно не то, что он достиг ее еще в молодые годы, а то, что он сумел так долго сохранить свою власть в государстве. Мы уже намекали, что Годвин отличался больше дарованиями государственного деятеля, чем хорошего воина, и это едва ли не главная причина симпатии, которую он вызывает в нас.
Отец Годвина, Вульфнот, был вождем у южных саксонцев, или суссекским таном и племянником Эдрика Стреона, графа Мерсийского, даровитого, но вероломного министра Этельреда. Эдрик выдал своего государя и был за это казнен Кнутом.
– Я обещал, – сказал ему Кнут, – вознести твою голову выше всех своих подданных и держу свое слово.
Отрубленная голова Эдрика была выставлена над лондонскими воротами.
Вульфнот жил в раздоре со своим дядей Бройтриком, братом Эдрика, и перед прибытием Кнута стал предводителем викингов; он привлек на свою сторону около двадцати королевских кораблей, опустошил южные берега и сжег флот. С этого времени его имя исчезает из хроник. Вскоре сильное датское войско, известное под именем дружины Торкеля, завладело всем побережьем Темзы. Его оружие быстро покорило почти всю страну. Изменник Эдрик присоединился к нему с десятью тысячами воинов, и весьма возможно, что корабли Вульфнота еще до этого добровольно присоединились к королевскому флоту. Если принять это правдоподобное предположение, то очевидно, что Годвин начал свое поприще со службы Кнуту, и так как он был и племянником Эдрика, который, несмотря на свое предательство, имел много приверженцев, то Годвин пользовался особенным вниманием Кнута; датский завоеватель понимал, что полезно ласкать своих приверженцев и особенно тех, у которых были большие дарования.
