Может собственных платонов... Юность Ломоносова - Андреев-Кривич Сергей Алексеевич (читать книги без .txt) 📗

— Ну, реки не знают, — продолжал свой рассказ лоцман, — потому Рябову и Борисову, которых с собой взяли, шведы и приказывают: ведите. Теперь вот ты и думай: чем же это брать Рябову и Борисову? Ежели тут тебе еще и мушкет под нос для понятности? Пошептались они промеж себя. Повели. Вот тут, где крепость теперь стоит, воинские люди наши находились: стеречь шведа. Опять на корабли досмотр. Только незадача для шведа вышла. Уже трап нашим подали. А тут вдруг наш солдат и видит: лежат на палубе шведские солдаты, кто за что прячется. Наши назад. Все открылось. Пальба началась. Шведы Рябову и Борисову: быстрее ведите, потому очень торопимся. Ведут. Только разве они лоцманы настоящие? Какие же они вожи? Вот прямо супротив крепости один шведский фрегат да яхта возьми и приткнись к мели. Другой фрегат, что сзади шел, шведы словчили остановить. Да, брат, — вздохнул лоцман, — тут и случилось. Поставили это Рябова и Борисова рядом — и из фузей в них. Только до смерти убили одного Борисова. А Рябов прикинулся будто мертвый. Тут уж у шведа хлопот! Потому наши в них из пушек. Шведы в наших. Так вот поболе двенадцати часов пальба и шла. Дело-то шведское плохое. Фрегат и яхта сохнут на мели, а другому фрегату, что на мель не нашел, на вольной воде остановился, тому руль отбили, вроде как курице хвост. Видя он, швед, изнеможение и пагубу, в малых шлюпках на тот фрегат, что на вольной воде. Фрегат тот и давай бог ноги. К своим, что у Мудьюга остались, приплыл, руль ему наклеили — и домой шведы восвояси — Толмач перевел Мистроувеху рассказ лоцмана.

— Капитан спрашивает, — обратился к лоцману толмач, — что Рябов и Борисов не понимали, что им за такое дело, что нарочно на мель навели, расстрел?

— Как же это не понимали? Только что же — в свою землю врагу путь указывать? Поди и у вас того не водится. Что? Воинские люди? Нет. Иван Рябов — служебник Николаевского Корельского монастыря. У острова Сосновца его взяли шведы. А Дмитрий Борисов из тех, которых обманом шведы взяли у Мудьюжского острова. Переводчик он, Борисов. Из мещан. Да. А добудь швед Архангельска, может, вся война повернулась иначе. Ведь поди ж ты: что один человек или там двое могут сделать из наших простых! Правда, больше, когда беда приспеет. Тут нашему брату вроде почета больше. Выручай, мол, хлопцы, тысяча рублей вам не цена!

Проходят двинские берега. Близится Архангельск. Мимо бригантины, идя к морю, проплывет то лодья, то коч, то шняка. Мистроувех смотрит на проходящие суда, на речные берега. Ему опять вспоминаются амстердамские беседы.

Да. Русские победили Карла XII. Но — одной смелости и воинского духа мало. Не вечно же народ в войне. И что важнее: война или мирное дело? Одной ли войной живет государство? И только ли победой? Победа-то, кроме всего, может еще и глаза застить. Победа… Петр умер. Два года тому назад. Посмотрим, что удержится взятое его победой. Дальше. Он не спорит. Россия и в мирном деле преуспела при Петре. При Петре. Увидим, как дело пойдет дальше. И потом — самое важное. Что нужно народу для его мирного дела? Без чего это дело не живет своей собственной жизнью? Науки! Есть они в России?

И Мистроувех вопросительно смотрел на своего собеседника.

Тот отвечал уклончиво:

— В России не было и многого другого. Науки — дело трудное. Чтобы в них преуспеть, нужно время.

— Петр правил долго.

— Петр учредил в России Академию наук.

— В ней все ученые — иностранцы, — отвечает Мистроувех.

— Пока.

— Пока?

Нет! Только у того народа есть будущее, который способен рождать собственных Пифагоров, Архимедов, Аристотелей, Платонов. Великих ученых, писателей, художников.

И Мистроувех отрицательно качает головой.

Нет!

По-осеннему шумело море, когда в сентябре голландская бригантина покидала Россию. Когда она вышла из Березовского устья на взморье, капитан Мистроувех долго в подзорную трубу рассматривал уходящие вдаль берега.

Он пробыл два с половиной месяца в России. Многое ему довелось повидать. Нет, он не изменил пока своего мнения. И вряд ли когда его изменит. Только у того народа есть будущее, который… Был Петр. Его больше нет. Есть ли у него преемник? В государственном деле? И не только в государственном. В деле просвещения? Такой, который способен был бы стать в один ряд с гениями человечества? Мистроувеху вспоминается Архангельск. Отсюда, что ли? Преемник? Мистроувех усмехается. Эта усмешка долго не сходит с его лица.

Навстречу с моря идет судно. То вздымаясь на серой осенней волне, то падая в длинный водяной раскат, оно точно идет по курсу, хорошо держит полные паруса. Капитан смотрит на него в подзорную трубу. Гуккор — с широким носом, двумя мачтами, круглой кормой. Впереди, на бушприте, отлетели в сторону, держатся наотмашь, бойкие кливер и стаксель. Выставленные на фок-мачте и грот-матче прямые паруса полны ветром [7].

Мистроувех обводит подзорной трубой гуккор, на мгновение взор его задерживается на фигуре стоящего на руле и ведущего судно молодого кормщика и затем безразлично скользит дальше, даже не остановившись на выведенном по борту названии гуккора.

Опустив трубу, капитан сейчас же забывает о гуккоре, о стоящем на руле таком молодом еще кормщике — хотя и пятнадцать ему всего еще лет, но отец его, бывалый помор Василий Ломоносов, спокойно доверяет сыну вести судно. Опять Мистроувеху на память приходит то, что он говорил в Амстердаме. Собственные Пифагоры, Архимеды, Платоны… Дала их Россия? Есть они там? Будут? И предавшийся своим мыслям капитан отрицательно качает головой.

Нет…

Почему ошибся капитан бригантины?

Глава 2. «ЖИТЬ НАДО НЕ НАЧЕРНО, А НАБЕЛО»

Прошел год. Наступил май, середина. Ломоносовская «Чайка» пошла в новое плавание.

Большая двинская вода спала, река посветлела, легла в берега.

По песку разбросан обломанный и обтертый льдом выкидной лес-плавун, лежат на песке спутавшиеся корнями лохматые пни-выворотни — обросшие гривами поднявшиеся со дна чудища, водяные, безжизненно теперь покоящиеся на суше; обсохла нанесенная в половодье на кусты прибрежного ивняка трава, повисла на ветвях, листве.

Отчалив от крутого берега Курополки, на котором стоят сбегающие избами к воде деревня Мишанинская, соседняя Денисовка и другие небольшие куростровские деревни, идет по Двине на Архангельск ломоносовский гуккор. На Архангельск и дальше — к Белому морю и за Святой нос, в океан. Новый мореходный год, 1728, начался.

Вся Двина в парусах. Прямые паруса круто выплескиваются с реев [8], полны ветром, будто взлетают над судами; косые — отточенные ножи, врезающиеся в небо. Идут по реке суда.

Начинают они идти по Двине в середине мая, спускаясь от Вологды, проходя мимо Холмогор и Курострова, и идут весь июнь, держа путь к Архангельску: дощаники, струги, карбасы. Змеятся, тихо сдаваясь по течению бревенчатые гонки — соединенные между собой вереницей плоты. Ведут их умудренные погонщики, осторожно загребающие громадными потесями и гребками — правильными веслами, выставленными спереди и сзади гонки; зорко следят погонщики за тем, чтобы не «высушить» плот — не посадить его на мель. Пройдет хлебный плот, сундуки которого набиты сыпью — зерновым хлебом. За ним увидишь видиль — обведенный перилами плот; плывут на видиле в Архангельск дрова.

По левому борту осталась Курья, погост [9] с церковью, идут двинские берега, то устланные под угором [10] дресвою [11], то тонким лезвием врезающиеся в воду песчаными отмелями.

В последней раз вспыхнул весенний солнечный свет по влажной гряде Палишинского ельника. Речная излучина, поворот — и родной берег пропадает за порослью уже набравшегося листом прибрежного голенастого ивняка.